Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 16
Майор добавил игриво:
— Сенечка… Или Сенек… Сенюлька!
— Чутких, Илья, — сухо представился незнакомец.
«Темнишь, извращенец», — подумал майор. Но вслух продолжал обольщение:
— Илюша, значит… Люшенька.
— Илья Григорьевич. Как Эренбург.
Извращенец делал намеки. Клевала рыбка…
— Я люблю нежные имена: Илюша, Сенечка.
Майор старался говорить как можно женственней. Извращенец промолчал.
— Так звучит ласковей. Не правда ли, мужчинка?
Чутких, дрожа, смотрел на майора. Наганов тесно прижался к нему. Уже не ягодицами — всем телом.
— А вы, мужчина, где живете? Вы холосты?
Чутких молчал. Потом, не в силах сдержать страсть, резко поднялся (майор пытливо наблюдал за его штанами) и негромко произнес:
— Ну, хорошо. Пойдем!
Наганов тотчас встал и взял Чутких под руку.
— Идем, идем, Илюшечка, — сказал он медово. — Всегда готов, как пионер!
Он шутливо отдал пионерский салют. В душе сияло победно-парадное: «Клюнула рыбка! Клю-ну-ла!»
На «хате»
В доме, куда Чутких привел Наганова, было много людей. Сначала майор растерялся: при аресте они могли оказать серьезное сопротивление.
— Сэнди! — сказал один из них, в сломанных очках.
«Запомним: Сэнди!» — отметил в памяти майор.
Собравшихся в квартире было семеро (майор Наганов не считал себя восьмым). Имена их, осторожно, тайком, Наганов занес в записную книжку, чтобы не забыть. Для страховки.
— Рабинович, Иван! — представился последний из собравшихся, с черненькими усиками, плотный, величавый.
— Очень рад. Сеня! — Майор дружески пожал руку Рабиновича. Второй рукой, держа ее в кармане, он записывал данные в незаменимую книжечку — условными знаками.
— Очень рад познакомиться с вами, Ванечка. Очень, очень рад!
Чутких торжественно произнес:
— А теперь прошу всех к столу!
На столе в соседней комнате стояли бутылки с водкой, коньяком, иностранными винами. От такого изобилия майор тихо охнул. Потом, крякнув, сказал:
— Кр-расота!
Рабинович сел рядом с Нагановым, налил полный стакан коньяка «семь звездочек» (майор никогда не пробовал такого) и, ласково глядя в глаза майора, произнес душевно:
— Выпей, Сенечка. Семь звездочек — твое число, семерка.
«Пассивный или активный?» — Майор пытался узнать по глазам, но не угадывал, не было опыта. Решил: «Разберемся в милиции. А сейчас придется пить, не отвертишься…
Ишь, живут-то как, извращенцы!.. Семь звездочек… Пропадай, жена моя Шура!»
Майор молодецки выпил стакан. Крякнул, засмеялся хорошим смехом. В голове стало тепло, весело, уютно. Напряженки как не бывало. Африка!
«Почему они не переходят к делу?» — подумал майор и прижался жаркой ягодицей к ягодице Рабиновича. Рабинович не возражал.
Выпили еще по одной, и еще. Майор, по давней привычке, пил стаканами.
— Внимание! — сказал Сэнди в ломаных очках. — Внимание! Я прочту свой новый рассказ.
«Так вот откуда взялся этот „Максик!“ — мгновенно догадался майор и сделал в блокнотике пометку. — Для возбуждения животных чувств им еще и рассказы требуются… И это мы учтем».
— Рассказ называется кратко: «Бей!»
«Бей!»
— Бей жидов!
Крикнули с чувством, смачно. Побежали гурьбою спасать Россию: братья Губины, Пашка Парфен, Иван Пестрицкий, Петька Громыч, Семины — Семен да Евдоким, Шубин, свояк их, сержант Фролов, что в отпуск приехавший, — тоже.
— Бей! — кричит.
В армии пятый год служит. Тесак австрийский прихватил, размахивает, крутит:
— Бей!
Добра у них, у жидов, много. Всякого много — и разного. Попили кровь… Натерпелись, будя! Отыграемся за все, мать бы иху сотни!
— Погодите, ухманы-глазманы-рехманы! Доберемся ж до вас. До-бе-рем-ся!
…А все потому, что погром ныне…
О вей-вей! Они бежали толпой, эти русские. С кольями, с тесаками. Исаак ударил ихнего Василия. Русский Василий был пьян, как свинья, он лез к тете Хане под юбку, он говорил циничные слова.
Исаак все же муж, он сказал:
— Уйдите!
Пьяный русский сказал:
— У-y, жжид! — и толкнул Исаака, хоть и сам едва стоял на ногах.
Тогда Исаак побледнел, он стал белым, как молоко, он закричал тонким голосом, тонким-тонким, и ударил русского Василия.
И вот — пожалуйста! Через полчаса погром.
Бабушку Моню пнули сапогом. Двумя сапогами — братья Грубины. Лавку Шушмана ограбили дочиста, даже кнопки забрали.
— Будя! Отпился кровушки, мать бы твою жидовскую восемь!
Петруха Мальцев гонял Веню Ицека по двору и гоготал:
— Ишь, пархатик! Что гусенок бегаит. Маленький, а пархатый. Я ттебя! — и швырял в Ицека поленьями.
Дед Рувим умирал и бредил. Ему пробили череп кочергой, и в разбитом мозгу был город. Рувим ясно видел город, там было все родным, еврейским: и дома, и улицы, и люди, и деревья. Даже собаки были свои — еврейские. Умные, с чуткими черными глазами.
Рувим слышал призывный крик:
— Эй, Рувим, поднимайся! Идем громить русских! Скорей же!
Шушман шел впереди большой толпы. Все несли колья, тесаки, ломы. У Мони Рехмана висело за спиной целое ружье! Он кричал громче всех:
— Бей русских! Бей русских!
И размахивал при этом магиндоидом, укрепленным на шесте.
«Их давно не громили, скуластых хамов», — подумал Рувим. Он хотел приподняться, встать и пойти на погром…
Но город внезапно наклонился, отступил во тьму. В мозгу вспыхнула и ярко засияла цифра 7. Нестерпимо яркая… И старый Рувим умер.
А погром был в полном соку! Налился и созрел, точно спелое яблочко.
— Спасай Россию!
— Братцы, бей!
— Мать же твою пять: еще бегит жиденок!
— Бей его!
— Бей!
— Убегает, пархатик.
— Не уйдет!
— Сержант Фролов, забегай справа!
— Держи его, Петруха!
— Тесаком, тесаком!
— Имай жида!
— Имай!
— Имай!
Ходют они. Кровушку пьют. В магазинах, в театрах, в художниках. Везде проникают, где лучше. Но ничего, дождутся. Всыплем им горяченьких, по тепленьким местам. Всем этим ухманам, грохманам, рехманам. Сделаем им гробманов!
Я и Петрухе так говорю:
— Доберемся ж до них… До-бе-рем-ся!
После
Громче всех смеялся Рабинович: ему до слез понравился рассказ. Впрочем, многие во время Сэндиного чтения занимались делом. Не раз и не два коленей майора касалась чья-то жаркая рука (он тотчас сбрасывал ее с колен, чутьем чекиста понимая, что колено — это только предлог и рука непременно поднимется выше).
Майору стало дурно: он пил не закусывая. Поднявшись из-за стола, он сказал:
— Извиняюсь… — и поспешно вышел из комнаты в коридор. Дверь туалета Наганов запер, боясь покушения («половых посягательств» — так сформулировал бы это сам майор, не будь он пьян). Через десять минут, побледневший, Наганов вернулся в комнату.
В воздухе чувствовалось томление. Шли тихие разговоры, тет-а-тет. Майор, чтобы взбодриться, выпил еще стакан коньяка. Потом, не закусывая, запил его стаканом иноземного вина. Подумав при этом: «Кислятина».
В голове затяжелело. Разлилась благодать… Уже не в жаркой Африке, а на сказочных Гавайях, в Океании, в стране вечной весны почувствовал себя майор.
— Аристотелю…
Майор насторожился. В углу говорили об Аристотеле, который столько лет безуспешно разыскивался уголовным розыском после скандально известного дела о пяти частях гражданина Семенова.
— В своей «Эстетике» Аристотель дал определение катарсиса, — бубнил носатый, обращаясь к Сэнди. — Катарсис это…
Майор не испытывал катарсиса: его тошнило.
— Пойдемте! — сказал подошедший Чутких майору и взял его за руку.