Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 14

Второй допрос

— Так, значит, говоришь, не Аристотель?

Преступник, потерявший былую спесь, съеженный, помятый, глухо забормотал:

— Гражданин начальник! Гражданин майор!.. Нэт! Нэт!.. Честное слово, нэт!.. Клянусь, что нэт…

Далее последовали неразборчивые клятвы на иностранном языке (майор догадался: на греческом).

— Не Аристотель я, сукой буду вечною! Не Аристотель!

— А кто же ты?

— Не я, не я! — твердил преступник. — Задопулос моя фамилия. Задопулос. Спирос Задопулос!

— Кто же тогда, по-твоему, Аристотель? Я, что ли? — усмехнулся майор Наганов.

— Нэ знаю! Нэ знаю я! В лагере меня прозвали Аристотелем. Кличка у меня такая… А сам я — нэт! Нэт!

Аристотель перевел дух и продолжал исповедь:

— Вы только посмотрите на меня, — какой я Аристотель? Бежал, поймали — ваша взяла. Не спорю я… У Левки Композитора в банде был, — тоже ваша взяла… Не знаю я никакого Семенова! И Сидорука в глаза не видел… Не Аристотель я, побей меня бог! Не Аристотель!

Вновь последовали греческие клятвы. Майор пропустил их мимо ушей.

— Не Аристотель, этого мне не пришить… Не Аристотель — и не знаю никакого Аристотеля!

Майор глядел прямо в глаза матерому помятому преступнику. В них читалось смятение, страх, тоска… Наганов понял и сам: нет, не Аристотель этот Задопулос, Спирос-Спиридон, по кличке Аристотель.

Уже после первого допроса майор навел справки в картотеке… Увы! Задержанный грек был действительно Задопулос Спирос (Спиридон). И никто иной, как Задопулос. Кличку Аристотель он получил в лагере, отбывая срок заключения за разбой. И кличка эта была ему дана три года спустя после злодейского убийства гражданина Семенова, расчленения его на пять частей…

Этот допрос, второй, майор проводил для страховки, просто так, в ничтожной надежде: а вдруг клюнет? вдруг расколется?

Но, судя по почти мистическому страху арестанта, Наганов понял, что и в самом деле Аристотеля этому Задопулосу никак не удастся пришить. И бельмо в глазу угрозыска останется по-прежнему. Так сказать, до лучших времен.

— Уведите! — сказал майор старшинам, порядком уставшим. — Мы уже звонили в Одессу: его заберут по делу банды Композитора. Также, как и Павлюка, и этого… Фанатюка…

— Пошли, грек! Хлопотной ты! — Узелков и Могучий взяли арестованного под руки и увели, тяжело бухая сапогами.

Майор остался один…

Кто? (эпилог)

Было тихо. Солнечный луч пробился в кабинет майора, упал на край стола. В забывчивости Наганов закурил еще одну, внеплановую папиросу…

Одна навязчивая мысль преследовала его. Огромный вопрос вставал перед его внутренним милицейским взором. Нависал, темно-красный: «Кто — такой — Аристотель?»

Майор почувствовал страх. Он показался себе — впервые в жизни! — одиноким и маленьким перед лицом страшного, неведомого, пустого мира. Проклятый, извечный вопрос о смысле бытия сконцентрировался в этом, казалось бы, частном вопросе. Неразрешимом никакими силами и средствами: «Кто такой Аристотель?»

Продолжение следует

Гомосексуальный выбор объектов

«Иди сюда, Максик!»

— Макс, — позвала она. — Максик, иди сюда!

Рослый ньюфаундленд вошел в спальню своей хозяйки. У него были добрые, красивые карие глаза.

— Ложись ко мне… Даун!.. Рядом… Рядом!

Патриция стала снимать халат…

Макса купили не так давно, каких-нибудь полгода назад. Патриции нравились его честность, преданность и прочие собачьи добродетели. Как-то весною, в конце апреля, она случайно увидела, как Макс бежал к ней… Ее звали Дора, овчарку соседа. Бежал устремленный, сильный, горячий.

Мелькнула шальная мысль: «Тоже мужчина…»

Но Патриция тотчас же отогнала эту мысль как непристойную, глупую. Через неделю в командировку уехал муж Гастон. Длительную командировку — на три месяца.

Сначала она просто гладила Макса. Все чаще, все дольше. Думала: «Я просто так… Шелковистая шерсть. Собачка. Песик».

Потом стала целовать его в нос. Максик страстно лизал в ответ своим шершавым языком, чуть слышно подвывая. Настойчивая мысль не давала покоя Патриции: «Пусть привыкает… Не сразу же…»

Гастон был должен вернуться не раньше августа.

— Иди сюда, Максик. Иди, дурачок… Ну, что ты? Иди же!

Первый раз это было во вторник, вечером. Потом — почти каждый день, на сон грядущий, а случалось, и утром.

— Иди сюда, Максик! Иди, иди!

Максу это нравилось. Очень нравилось. И он был такой прилежный и способный ученик!

Патриции? Она и сама не могла понять до конца. Выносливый и страстный, но… Непривычно, дико. Дышит, повизгивает… Все-таки собака!.. Опять же, шершавый красный язык…

Муж Гастон вернулся в августе, точно в назначенный срок.

В тот вечер Макс долго не мог взять в толк, в чем дело, что случилось. Его грубо прогнали из спальни! Потом, часам к двенадцати ночи, он догадался: лишний, третий.

Макс стал отчаянно царапаться в запертую дверь спальни.

— Черт бы побрал этого пса!

За три месяца разлуки Гастон сильно соскучился по жене. Надев халат, он сказал Патриции:

— Придется успокоить этого негодяя!

Шерсть у Макса была гладко-черной, и Гастон не заметил его сразу, выйдя из спальни в коридор.

— Макс, где ты? — строго спросил он.

Макс не ответил: прижавшись к стенке, он тихонько проскочил в открытую дверь спальни.

— Где ты, Макс? — повторил Гастон.

Ньюфаундленд молчал, устремившись к Патриции (она еще не видела его в темноте спальни).

Не найдя собаки, Гастон пошел в туалет, дабы справить там некую неотложную потребность.

Крик Патриции он услышал в тот момент, когда делу, столь серьезно начатому им, было далеко до завершения.

— Гастон!

Макс вспрыгнул на кровать. Его глаза светились страстью.

— Гастон, Гастон!

Патриция оттолкнула собаку ногой. Той самой ногой, которую нельзя было даже сравнить с тощими ногами Доры, овчарки соседа.

— Пшел вон, пес! Пшел вон!

Макс опешил. Почему он отвергнут? Этого он никак не мог понять. И снова прыгнул… вновь отвергнутый, сброшенный на пол красивой ногою Патриции.

— Гастон, иди сюда скорей!

— Сейчас! — крикнул, страдая запором, Гастон (командировки даром не проходят). — Одну минуточку…

— Гасто-о-он…

— Не горит же у тебя там!

— О боже!

— Сей-ча-ас! — заорал Гастон, подумав бешено: «Не дадут спокойно даже…» — и вновь поднатужился.

Макс вспрыгнул на кровать в третий раз. Теперь его уже нельзя было отвергнуть. С неистово горящими глазами, вставшей дыбом шерстью, оскаленного, неотразимого. Это была сама страсть!

Если бы Макс умел говорить, он воскликнул бы: «Любимая, почему ты меня отвергаешь? Почему ты…»

Он многое бы сказал, Максик. Но, увы, не умел говорить.

— Гастон, я тебя умоляю… Скорее же!

В туалете послышался взволнованный шум воды.

Макс одолевал в борьбе за счастье. Патриция покорилась судьбе… Насилию…

Когда Гастон вошел в спальню, он услышал частое и жадное дыхание. В недоумении (почему молчит Патриция?) зажег свет.

Язык Макса высунулся далеко вперед от счастья и любви.

Гастон разгневанно крикнул:

— Макс!

Макс оглянулся на хозяина… И продолжал любить.

Патриция закрыла глаза: это было самое лучшее, что она могла сделать в такой пикантной ситуации.

— Макс, тубо!

Макс больше не реагировал на крик хозяина.

Револьвер лежал в кармане пиджака.

С минуту Гастон колебался: он любил ньюфаундленда. Но ведь и жена была его, Гастона! При чем здесь собака? И прямо на глазах, какой позор!

Гастон стрелял в упор: увлеченный Макс ничего не заметил, поглощенный страстью.