Кольцо Луизы - Страница 3

Утром 3 февраля 1933 года на квартире Хаммерштейна, в том же здании, где находилось возглавляемое им управление, собрались высшие командные чины рейхсвера.

Подробности.

Гитлер пришел в черном костюме. Хаммерштейн познакомил канцлера со своей супругой — единственной женщиной в этом обществе.

За завтраком Гитлер, как нам сообщили, чувствовал себя не в своей тарелке. Сам Хаммерштейн не отличался разговорчивостью, его супруга тщетно пыталась вовлечь рейхсканцлера в разговор, а он не клеился. Гитлер, любивший говорить сам и не слушать других, понимал, что здесь его разлагольствования будут не совсем уместны. Он отмалчивался.

Когда завтрак окончился, госпожа Хаммерштейн удалилась. Встал Хаммерштейн и сказал, что господин рейхсканцлер настоятельно просил его познакомить с генералами.

Привыкнув выступать на огромных сборищах, где фюрер умел овладевать вниманием аудитории, он оказался в невыгодном положении. Слушателей было немного. Держали они себя сдержанно. Кроме того, он понимал, что генералы хотят основательно выпотрошить его. Вяло, без подъема и слишком пространно говорил он о немецком народе, о его исторических традициях, жизненном пространстве и так далее. Генералы начали скрывать зевки… Это подействовало на Гитлера. Он воспламенился.

— Господа генералы, если бы не позор Версаля, если бы не серия политических глупостей, которые позволяли себе державы-победительницы в продолжение пятнадцати лет, я не стоял бы здесь перед вами.

Эта циничная фраза расшевелила всех.

— Рейхсвер — неоспоримый наследник старой славной немецкой армии мировой войны, к которой принадлежал и я. Я никогда не соглашусь, чтобы рядом с этой армией стояла другая, как это сделал Муссолини со своими чернорубашечниками.

Генералы притихли: это были слова, которые всем им пришлись по сердцу. Они знали о притязаниях командования штурмовых отрядов подчинить себе рейхсвер.

Чувствуя, что настроение меняется в его пользу, Гитлер ободрился. Голос его, обычно глуховатый, загремел. Он обещал генералам истребление пацифизма в любой его форме и окончательное искоренение коммунизма как в Германии, так и за ее пределами. Он указывал, что долг его партии — воспитать в народе волю к борьбе за жизненное пространство. Партия употребит все средства для пропаганды необходимости войны как вернейшего исхода для народа, целью которого должно быть завоевание всего мира. Он сказал далее, что введет жесткие наказания за неподчинение национал-социалистскому руководству и тем мерам, которые оно сочтет необходимым проводить сейчас и в будущем. Эти Меры будут направлены, в основном, к созданию грандиозной военной мощи Германии, способной уничтожить самые могучие армии противника. В этой связи он заявил, что демократия есть политическая пошлость. Она будет лишь помехой огромным планам, которые он, фюрер, мысленно уже разработал. Они включают в себя беспощадное подавление всякой оппозиции, смертную казнь за измену национальному делу, неустанную борьбу против Версальского договора и требование равноправия в вооружении.

— Однако словами и речами, — сказал фюрер, — мы этого не добьемся. Бронированный кулак нации — армия. Вот козырь, который мы должны выложить в Женеве. Стало быть, первоочередная задача — это создание вермахта, могучего средства внешнеполитической борьбы и в деле упрочения власти национал-социалистской партии в Германии.

…Ставя на повестку дня всеобщую воинскую повинность, — сказал потом Гитлер, — национал-социалистская абсолютная и авторитарная власть возьмет на себя заботу о надлежащем воспитании молодежи, напрочь искореняя из ее сознания лживый демократизм, ядовитый пацифизм и, главное, идеи большевизма, к сожалению, еще властвующие в рядах рабочего класса Германии.

Потом он заговорил об экономике, вооружении и так далее.

Генералы остались явно довольными, хотя внешне ничем не выдавали тех бурных чувств, которые владели ими. А они были для них закономерными: армия снова выходила на арену борьбы за величие Германии, за нацию, за германизацию Востока.

Когда Гитлер ушел, начался сдержанный обмен мнениями.

Кто-то сказал:

— В конечном счете, он хочет военными акциями разрешить социальные проблемы, чего не сумели сделать его предшественники. Брюннинг? Кто знал его? Кто доверял ему? А Гитлер завоевал доверие трети народа. Какими способами — это другой вопрос. Еще одну треть к нему привел Гинденбург, вступив с ним в союз…

— Ну, мы приняли его вполне достойно, — заявил Хаммерштейн.

— Да ведь не мы нуждаемся в нем, а он в нас, — вставил кто-то под общий смех. — Пока он должен делить власть с националистами. Он всего лишь уполномоченный Гинденбурга, не больше.

— И очень хорошо, что мы встретили его не как вождя, уже увенчанного победами. До этого ему еще далеко, — заметил генерал Клейст, командовавший тогда восьмым корпусом рейхсвера, дислоцированным в Бреслау.

— Господа, — сказал в заключение Хаммерштейн. — Он нуждается в нас, это ясно. Что до меня, я готов служить ему, если все, что он говорил об армии и его целях, не пропаганда, а живое дело.

Все согласились с ним. В конечном счете, Гитлер повторил затаенные мысли генералитета рейхсвера. Нам, разумеется, неизвестно, о чем размышлял Гитлер, покинув квартиру Хаммерштейна. Прежде всего, думается, он был очень зол на начальника Управления сухопутных сил рейхсвера за то, что тот разрешил своим генералам и офицерам разглядывать его, словно музейный экспонат, тем самым целый час продержав его на раскаленной сковороде. Вряд ли ему понравилась и генеральская надменность Хаммерштейна. И вот следствие: Хаммерштейн снят. Начальником Управления сухопутных армий стал монархист генерал Вернер фон Фрич.

Несколько дней спустя, это нам сообщил Тиссен, Геринг пригласил к себе домой Крупна, Феглера (директора Стального треста), Винтерфельдта (электроконцерн «Симменс»), Яльмара Шахта (директора Рейхсбанка) и еще двадцать магнатов. Этим генералам и маршалам экономики Гитлер слово в слово повторил то, что говорил на квартире Хаммерштейна генералам пехоты, кавалерии и артиллерии. Промышленники поручили Шахту положить в кассу нацистов три миллиона марок.

Кризис лишь слабым ветерком прошелестел над крышей фирмы. Словно кем-то предупрежденный, Петер Клеменс вовремя ликвидировал ценные государственные бумаги, учел векселя и продал акции впоследствии разорившихся предприятий, потерпев на этих операциях незначительные убытки, восполненные операциями другого рода. Многочисленные родовитые семьи, опасаясь революции, несли драгоценности в сейф Клеменса: о фирме, устоявшей перед натиском свирепствовавшего смерча, создалась легенда как о чем-то незыблемом.

В числе вкладчиков Клеменса оказалась фрау Гертруда фон Корф унд цу Лидеман.

Происхождение самой фрау было сомнительно, зато родословная ее супруга восходила к временам первых германских императоров. Это был род наследственных вояк, правда, ничем особенно себя не проявивших, но преданных престолу. Иоганн фон Корф унд цу Лидеман был военным атташе в какой-то балканской стране, там он и умер от кровоизлияния в мозг. Супруге, как утверждали, он оставил сильно пошатнувшееся состояние: расточительство фон Лидемана и его мотовство вошли в поговорку.

Фрау Лидеман — свет отметил это не без злорадства — как-то слишком поспешно сняла траур и вернулась в общество такой веселой и общительной, какой ее никогда не видели при жизни мужа.

Она словно дорвалась до развлечений, и вихри носили ее по Берлину и его злачным местам. Утверждали, будто еще при жизни мужа фрау Лидеман обзавелась постоянным любовником (ибо прочим, как повелось думать, имя — легион). Им был домашний врач Шильдкредт, видный специалист по детским болезням, еврей по национальности. Слухи о ее связи с Шильдкредтом на какое-то время утихали, потом снова становились предметом разговоров в высшем свете. Дело в том, что фрау родила мальчика, названного ею Рудольфом, спустя ровно одиннадцать месяцев после того, как Лидеман отдал богу свою легкомысленную душу. Свет помнил кутежи фон Лидемана. Поговаривали, что он давно исчерпал свои мужские способности. Дамы иронизировали над тем, что фрау родила сына гораздо позже установленного природой срока.