Когда загорится свет - Страница 13

На пороге дома он споткнулся, погруженный в свои мысли. И вдруг его поразила царящая внутри тишина. Дверь была отперта, — значит, мать дома. Почему же она не кричит по своему обыкновению: «Кто там?» Ему вдруг стало страшно.

— Мама!..

Она не ответила. Алексей быстро открыл дверь.

Мать лежала на кровати навзничь. Из уголка губ сочилась узенькая струйка крови, застывшая на подушке небольшим пятном. Она уже похолодела. Должно быть, умерла несколько часов назад.

Ничего не понимая, Алексей широко раскрытыми глазами смотрел на труп. Это была мать. Нос странно заострился, а в остальном лицо было обыденное, робкое и спокойное. Редкие полуседые волосы откинуты со лба. Бессильные, беспомощные руки разбросаны. Да, она была мертва — он не раз видел мертвых в бурные дни гражданской войны и знал, как выглядит труп. Но тут он не мог чего-то понять, охватить мыслью. Он знал, что она была больна, но это тянулось так долго, что стало обыденной вещью, почти привычкой, не обращавшей на себя внимания. Она кашляла, но ведь она кашляла всегда, сколько ее помнил Алексей. И никогда не было разговора ни о врачах, ни о лекарствах. А в этот день она встала утром, как всегда, проводила до порога. И вот теперь она мертва. Она умирала, быть может, как раз тогда, когда он, погруженный в лазурную бездну, покачивался на воде. И никого не было возле нее, она просто легла на кровать, и жизнь вытекла из нее кровью, тоненькой струйкой, сочившейся изо рта.

Алексей не знал, что делать, за что приняться, — на короткое мгновенье он вдруг почувствовал себя ребенком, слабым и беспомощным. Наконец, он пошел за соседкой.

Все было, как неясный сон. Умершую обмыли, одели в ее единственное черное платье, положили в гроб. Алексей шел за этим гробом, часто и неловко спотыкаясь. Соседки причитали. Варвара Александровна, постаревшая, посеревшая, принесла цветы. Она шла рядом с Алексеем за гробом и плакала, прижимая к глазам платочек. О матери? О себе? Соседки вздыхали и шмыгали носами. Ипполит помог Алексею донести гроб до могилы. Как он был легок, этот гроб!

Когда все кончилось, Ипполит взял Алексея под руку.

— Пойдем-ка, парень, а то тебе эти бабы жить не дадут. Посидим вдвоем, бутылочка у меня найдется.

Алексей медленно тянул из рюмки, вкус был отвратителен, но он не пьянел. Ипполит облокотился на стол.

— Как же ты думаешь жить, парень? Я бы на твоем месте продал барахло и перебрался ко мне. Чего тебе одному сидеть, у меня места хватит. Будем вдвоем хозяйничать, два холостяка.

Алексей сквозь мутное стекло голубой рюмки смотрел на свои пальцы.

— Нет. Я здесь не останусь.

— Ну да? Куда же ты пойдешь?

Неожиданно для себя Алексей сразу нашел ответ. Он никогда раньше не думал об этом, но теперь ему показалось, что это уж давно было решено и совершенно ясно.

— Поеду в город. На рабфак.

— Рабфа-а-к? — протянул Ипполит. — Как же, ведь у тебя и знакомых-то в городе нет.

— Это ничего.

— Работы теперь сколько хочешь, мы бы зарабатывали как следует.

— Поеду, — повторил упрямо Алексей.

Ипполит увидел сумрачный взгляд мальчика и махнул рукой.

Общежитие помещалось в здании бывшего монастыря, и от древних стен веяло холодом и сыростью. В аудиториях было холодно и сквозняки гуляли, как ветер по степи. Обеда в столовке приходилось ожидать в большой очереди. Капуста и каша, каша и капуста… Они жили впроголодь.

А между тем все было. Перед гостиницей стояли лихачи, готовые в любой момент прокатить кавалера с барышней, позванивали бубенцы, за стеклянными витринами лежали груды булок и колбас, икра и рыба, овощи и фрукты. На прилавках магазинов лоснились соблазнительным блеском заграничные шелка, в ресторанах до рассвета пили дорогие вина. А каша в студенческой столовой становилась все жиже. И все-таки Алексей знал, что именно его мир, мир голодных рассветов и холодных вечеров, рваных сапог и рваных брюк, и есть подлинный победоносный мир. Когда он проходил мимо ресторана и ему приходилось сторониться перед лихо подъезжавшими санями, в которые садилась подвыпившая компания нэпманов, он улыбался. Пусть их, пусть их! Кончится эта собачья свадьба. Ему казалось, что это он разрешает, он позволяет им до поры, до времени разгуливать с самодовольным видом, пить, есть, шуметь в городе. Ему казалось, что он из милости терпит пока все это и что в любой момент он может покончить с их развеселым житьем. Это он, Алексей, худощавый рабфаковец в расползающихся сапогах, мечтающий хоть раз досыта наесться, был здесь хозяином, а не они.

Призраки старого мира заглядывали и в залы рабфака. Простуженный старый профессор, тщательно укутанный в шерстяной шарфик, взирал поверх очков на остриженные и растрепанные головы и ровным тихим голосом объявлял:

— Приступим к лекции. Не имея подготовки, вы, разумеется, все равно ничего не поймете, но программа есть программа. В сущности вам лучше было бы вернуться туда, откуда вы пришли, и взяться за честный труд. Слесарями, сапожниками, шоферами, как ваши родители, вы еще можете стать, но больше ничего. Для вас самих было бы лучше, если бы вы это поняли и извлекли соответствующие выводы. Но раз настали такие порядки, приступим к лекции.

Шмыгая носом, бормоча что-то в свой потертый шарфик, он рассказывал о новых, неслыханных вещах, открывающих двери в неведомый мир, о существовании которого Алексей до сих пор понятия не имел. И он, не обращая внимания на высказывания профессора, на его язвительные замечания и ехидные взгляды, поглощал знания, которыми тот располагал и которые, как бы на ветер, бросал в толпу ребят, прибывших сюда из деревень, местечек и фабричных поселков. Нет, профессор не прятал от них своих богатств, он был слишком убежден, что до них все равно ничего не дойдет, что они ничего не сумеют уловить.

И тогда, словно отцовский голос, звучало в сердце Алексея страстное, стремительное веление: учись! Были необыкновенные, прекрасные книги, были области знания, не знакомые раньше даже по названию, и было стремление вперед — учиться, учиться, иметь в руках оружие, стать в ряду тех, кто строил новую, великолепную жизнь, жизнь свободы и счастья, за которую погиб отец, за которую погиб Максим. Быть не зрителем, не пассивным объектом, а одним из тех, кто действует, создает, помогает, прорубает дорогу к солнцу.

Простуженный профессор был не один — многие походили на него. Они привыкли к другой аудитории и не верили, что головы рабочих и крестьянских детей могут в год или два справиться со знаниями, на обладание которыми молодежи из интеллигентских семей давали раньше восемь лет.

Но они справлялись. Явно справлялись. Часть отсеивалась, остальные шли вперед, и их усилия были больше похожи на борьбу за существование, чем на обычную учебу. Как бичом подгоняло пренебрежительное отношение преподавателей, которые не снисходили даже до того, чтобы скрывать от учеников вход в сокровищницу науки. Как бичом подгоняла страстная жажда — скорее, лучше узнать, взять жизнь за горло, сделать ее послушной, покорной.

Алексей страдал от недоедания и холода не меньше остальных, но его сильнее, чем других, подгоняли самолюбие и жажда знаний. Он жил в упоении. Жил, как в лихорадке. Боролся с голодом, холодом, со сном и утомлением, как со смертельными врагами, и побеждал их. Да, теперь он знал, теперь убедился, что это не детские предчувствия, что вот теперь во всем великолепии открывается ему дикий и горький, неописуемый вкус жизни.

Наступили экзамены. Преподаватели небрежно, словно нехотя, бросали вопросы. Но ответы выводили их из презрительной неподвижности. Перед ними вставал новый мир, стремительный мир всепобеждающей молодости, мир новых людей, неудержимо рвущихся вперед. Простуженный естественник не поддался. Тем хуже, если так, — не следовало пускать их на зеленый луг знания, который они истопчут, как стадо диких жеребят. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Другие поддались. Их сердца увлекла волна этой юности, перед которой ничто не могло устоять, эти мысли, идущие непроторенными дорогами и все же приходящие к цели. И они, ученики, чувствовали себя теперь увереннее. Это уже был не священный храм знания, в котором совершали таинственные мистерии стоящие над толпой жрецы. Это уже была их область и люди лучше или хуже ее знающие. Простуженный естественник принужден был убраться из рабфака со своими калошами и шарфиком. На его место пришел другой — помоложе и хорошо понимающий этих сидящих на скамьях юнцов. Появились и другие — новые или возрожденные новым старики.