Когда я был настоящим - Страница 18

— Интересно, — я пригубил минералку и снова подумал про жуков-скарабеев. — Так вот, — продолжил я через пару секунд, поставив стакан, — иногда этот парень злится на другого человека, который мне тоже понадобится, на этого мотоциклиста-любителя, который возится со своим мотоциклом во дворе. Ремонтирует его, чистит, разбирает, снова собирает. Когда у него работает мотор, пианист злится.

Какое-то время Наз обрабатывал сказанное. В его глазах появилось отсутствующее выражение, а эта штука в глубине все жужжала, все обрабатывала информацию. Я подождал, пока глаза велят мне продолжать.

— Дальше идет консьержка. Ее лицо мне пока не дается — зато есть ее шкаф. И еще несколько человек. В общем, понятно.

— Да, понятно, — сказал Наз. — А где будете вы, когда они будут выполнять свои задания — когда они будут в режиме включено?

— Я буду повсюду перемещаться, как мне заблагорассудится. Мы будем отрабатывать разные вещи в разное время. Разные места, разные моменты. То мне захочется пройти мимо хозяйки печенки, когда она выносит мусор. То мне захочется выйти на улицу к мотоциклу. А то обе сцены одновременно — одну можно приостановить, а я побегу вверх или вниз по лестнице, чтобы попасть в другую. Или в третью. Комбинаций бесконечно много.

— Да, это верно.

Принесли рыбный суп. Мы его прихлебывали. Потом кеджери. Мы его ели. Я разъяснял Назу прочие подробности, а он их обрабатывал. Когда его глаза велели мне подождать, я ждал; когда жужжание в глубине прекращалось, я снова двигался дальше. Он ни разу не спросил меня, зачем мне все это нужно — просто слушал, обрабатывая, рассчитывая, как все это исполнить. Мой исполнитель.

Перед тем, как мы ушли из «Проект-кафе», Наз ознакомил меня со своими расценками. Хорошо, сказал я. Я сообщил ему реквизиты своего банковского счета, а он сказал мне, как с ним можно связаться в любое время — он будет руководить моим проектом лично, ни на что другое не отвлекаясь. На следующее утро в десять он позвонил мне и рассказал, как, по его мнению, нам следует действовать: сначала нам следует найти здание, примерно соответствующее тому, которое я имел в виду — по крайней мере, до такой степени, чтобы его можно было перестроить. Это первый шаг. Пока это делается, он свяжется с архитекторами, с дизайнерами и, конечно, с потенциальными актерами.

— Актеры — это не то слово, — сказал я. — Персонал. Участники. Реконструкторы.

— Ре-конструкторы? — переспросил он.

— Да, — ответил я. — Реконструкторы.

— Вы хотите, чтобы я организовал поиски недвижимости?

— Ну да.

Когда мы закончили разговор, у меня перед глазами снова сложилась четкая картина моего дома: сначала вид снаружи, потом парадное, шкаф моей безликой консьержки, главная лестница с черно-белым повторяющимся узором на полу, с почерневшими деревянными перилами, утыканными штырьками. Потом на это наложился офис Наза: сине-красная пластмасса, окна, его сотрудники, как они шагают по коврам, отправляясь на поиски моего места. Эти люди несли с собой в город образ «Контроля времени», а не образ моего дома. Этот второй образ начал угасать у меня в голове. Внезапная волна страха пробежала по правой половине моего тела, от голени вверх, до самого правого уха. Я сел, закрыл глаза и изо всех сил сосредоточился на своем доме. Держа их закрытыми, я продолжал сосредотачиваться, пока тот образ не вернулся и не затмил образ офиса. Мне стало лучше. Я снова поднялся.

Тут мне стало ясно, что есть только один человек, способный заняться поисками недвижимости, и этот человек — я.

В школе, лет, наверное, в двенадцать, мне приходилось заниматься изобразительным искусством. Я в нем никогда не был силен, но оно входило в программу: час двадцать минут в неделю — сдвоенный урок. Несколько недель нас обучали скульптуре. Нам дали такие большие каменные блоки, резец и молоток, и мы должны были превратить эти блоки в нечто узнаваемое — человеческую фигуру или здание. Учитель нашел действенный способ дать нам понять, чем мы занимаемся. Законченная статуя, объяснял он, — вот она, уже перед нами, в том самом блоке, над которым мы работаем резцом.

— Ваша задача — не создать скульптуру, — говорил он; — ваша задача — убрать все остальное, избавиться от него. От избыточной материи.

Избыточная материя. Я совсем забыл эту фразу, эти уроки — в смысле, еще до аварии. После аварии я забыл все. Словно мои воспоминания были голубями, а авария — сильным шумом, который их распугал. В конце концов они припорхали обратно, но когда это произошло, иерархия среди них изменилась, и в результате некоторым взамен их прежних отстойных мест достались места получше — я вспомнил их более четко; они стали казаться более важными. Например, спорт — ему с местоположением повезло. До аварии я никогда особенно не интересовался спортом. Но как только ко мне вернулась память, я обнаружил, что со школьных времен очень четко помню каждый баскетбольный и футбольный матч, в котором участвовал. Зрительная память сохранила расположение площадки или поля, то, как двигались по ним я и другие игроки. В особенности крикет. Я точно вспомнил, каково это было — играть в него летними вечерами в парке. Вспомнил матчи, которые видел по телевизору: обзор разметки поля; поверх начерчены диаграммы, показывающие, какие направления прикрыты, а какие нет; замедленные повторы. А другие вещи стали менее важными, чем прежде. Университетские годы, к примеру, стянулись в полинявшую картинку: несколько пьяных загулов, перегоревших дружеских привязанностей, да куча недочитанных книжек — все это смазалось, превратившись в сплошную несообразность.

Учитель изобразительного искусства, припорхнув обратно в воспоминания, оказался на хорошем, четком месте. Я даже вспомнил, как его звали — мистер Олдин. Я много думал о его словах насчет избыточной материи, которую надо убрать, когда учился есть морковку и ходить. Движение, которое я хочу сделать, уже на месте, говорил я себе; мне просто нужно устранить все не имеющее отношения к делу — избыточные члены, и нервы, и мускулы, которыми я двигать не хочу, кусочки пространства, через которые моей руке или ноге двигаться не надо. Я не обсуждал это с физиотерапевтом — просто говорил сам себе. Это помогало. Теперь, раздумывая, как мне найти мой дом, я снова вспомнил мистера Олдина. Дом, сказал себе я, или сказал мне он, или, если быть точным, сказал мне образ школьного кабинета изобразительного искусства голосом, колыхавшимся среди заляпанных краской деревянных столов, — дом — вот он, уже где-то здесь, в Лондоне. Мне нужно лишь выпростать его, высечь из охватывающих его улиц и зданий.

Как это сделать? Разумеется, мне нужно увидеть блок, плиту, Лондон. У меня был замызганный, разлохмаченный план улиц, но по нему никакого представления о городе в целом я составить не мог. Мне понадобится настоящая карта, большая. Я уже собирался пойти и купить ее в ближайшей газетной лавке, как вдруг мне пришло в голову, что я мыслю недостаточно масштабно. Чтобы заняться этим как следует, мне понадобится координация усилий, поддержка. Я перезвонил Назу.

— Я хочу снять комнату, — сказал я ему.

— Какую комнату?

— Место. Офис.

— Ясно.

— Я хочу, чтобы руководство поисками велось оттуда, — продолжал я. — Чтобы на стенах висели карты и все такое. Вроде штаба военных действий.

— Вы сами хотите руководить поисками? — спросил он. — Я думал, я должен…

— Я хочу возглавить поиски, но чтобы вы работали со мной.

После паузы Наз произнес:

— Прекрасно. Значит, офис.

— Да.

— Еще какие-нибудь уточнения будут?

— Нет, — ответил я. — Просто обычный офис с парочкой столов. Освещение, окна. Все как обычно.

Спустя час он нашел мне офис в Ковент-Гардене. Там был факс, две телефонные линии, компьютер, фломастеры, белые листы формата А1, две гигантские карты Лондона, булавки, чтобы приколоть одну из карт к стене, и еще булавки, чтобы втыкать в нее, отмечая разные места. Наз купил булавок нескольких различных цветов, да еще ниток, чтобы обматывать вокруг них, наподобие проволоки для сыра, нарезая город на квадраты и клинья.