Когда под ногами бездна - Страница 4

Но больше всего она боялась за дочь. На страницах материнского дневника Рейчел выглядела не шумным, радостным ребенком, которым можно гордиться, хотя порой он доставляет огорчения («У нее наблюдается склонность к игре… У нее такое доброе и щедрое сердце, что я ужасаюсь, представляя себе, что́ мир сделает с ним…»), а вечно недовольным, унылым, саморазрушительным существом («Ее резкость беспокоит меня меньше, чем неразборчивость; господи, ей ведь всего тринадцать… Она прыгает в воду в самом глубоком месте, а потом жалуется: мол, там слишком глубоко, и это я виновата в том, что она прыгнула»).

Через пятнадцать страниц шел такой пассаж: «Признаюсь со стыдом, что я была не лучшей матерью. У меня не хватало терпения мириться с последствиями недоразвития лобной доли. Временами я слишком резка и придираюсь, вместо того чтобы служить примером терпеливости. Боюсь, ей пришлось подвергаться бесцеремонному принуждению. И еще – отсутствие отца. В ее душе образовалась пустота».

Через несколько страниц мать вернулась к этой теме: «Боюсь, она растратит свою жизнь на поиски вещей, стараясь заполнить эту пустоту чем-нибудь преходящим, игрушками для души, вроде всяких новомодных средств или самолечения. Она считает себя жизнерадостным бунтовщиком, а на деле поверхностна. Ей не хватает очень многого».

Еще через несколько страниц стояла запись без даты: «Сейчас она больна, прикована к постели и нуждается в помощи больше, чем обычно. То и дело задает вопрос: „Кто он, мама?“ Она выглядит такой слабой – хрупкой, слезливой и слабой. В ней столько замечательного, в моей драгоценной Рейчел, но ей не хватает силы. Если я расскажу о Джеймсе, она отправится его искать. А он разобьет ей сердце. Зачем же содействовать ему в этом? Разве после всего пережитого я позволю ему снова ранить ее? Долбать ее прекрасное уязвленное сердце? Сегодня я видела его».

У Рейчел, сидевшей на предпоследней ступеньке подвальной лестницы, перехватило дыхание и помутнело в глазах. Она вцепилась в блокнот.

«Сегодня я видела его».

«Он меня не заметил. Я остановила машину около дома, в котором он поселился, оставив нас. Он стоял на лужайке перед домом, рядом с ним были они – жена, дети, которые заменили ему нас. Волос стало гораздо меньше, живот и шея сделались дряблыми. Сомнительное утешение. Выглядит счастливым. Господи прости, по-моему, хуже не могло случиться ничего. Я не верю в счастье, ни в качестве идеала, ни в качестве состояния духа, а он между тем счастлив. Видимо, раньше его счастью угрожала наша дочь, которая не была нужна еще до ее рождения, и тем более – после. Она напоминала ему обо мне. О том, насколько я ему неприятна. Он навредил бы ей. Из всех, кто был в его жизни, только я не желала обожать его, и этого он не прощал Рейчел. Он думал, что я говорю ей гадости о нем. Как всем известно, Джеймс не выносил критики в адрес себя любимого».

Рейчел была прикована к постели только один раз в жизни – во втором классе средней школы, когда она подхватила мононуклеоз перед самыми рождественскими каникулами. Болезнь выбрала очень удачный момент – Рейчел пролежала в постели тринадцать дней и еще пять набиралась сил, чтобы пойти в школу. В итоге она пропустила всего три дня занятий.

И наверное, как раз в это время мать видела Джеймса. Тогда она читала цикл лекций в Уэслианском университете и сняла дом в Мидлтауне, штат Коннектикут. Именно там и валялась в постели Рейчел. Она со смущением вспомнила, что мать не отходила от нее во время болезни, кроме одного раза, когда надо было купить продукты и вино.

Едва Рейчел начала смотреть «Красотку»[2] на видеокассете, как вернулась мать. Померив Рейчел температуру, она заявила, что зубы ослепительно улыбающейся Джулии Робертс издают «вселенский скрип», и унесла покупки на кухню.

Чуть погодя она снова вошла в спальню со стаканом вина в одной руке и влажным полотенцем в другой. Положив дочери на лоб полотенце и посмотрев на нее с печальной надеждой, она спросила:

– У нас с тобой все хорошо, правда?

– Конечно, – ответила Рейчел: в тот момент ей казалось, что так и есть.

Мать потрепала ее по щеке и взглянула на экран. Фильм подходил к концу. Прекрасный принц Ричард Гир появился с букетом цветов, чтобы не дать своей принцессе оказаться на панели. Он пихнул букет в руки Джулии, та рассмеялась и пустила слезу. Включилось музыкальное сопровождение.

– Ну сколько можно улыбаться? – пробурчала мать.

Значит, запись была сделана в декабре 1992 года. Или в начале января 1993-го. Восемь лет спустя, сидя на ступеньках подвальной лестницы, Рейчел поняла, что ее отец все это время жил в радиусе тридцати миль от Мидлтауна. И никак не дальше. Мать добралась до улицы, где стоял дом отца, понаблюдала за ним и его семьей и заехала в бакалейный и винный магазины, потратив на это меньше двух часов. Значит, Джеймс преподавал где-то неподалеку, скорее всего в Хартфордском университете.

– Если он все еще преподавал в то время, – заметил Брайан Делакруа, когда Рейчел позвонила ему.

– Ну да.

Однако Брайан согласился, что теперь есть зацепка: он сможет взяться за дело, взять с Рейчел деньги и без угрызений совести смотреться в зеркало по утрам. В конце лета 2001 года Беркширское партнерское сыскное агентство в лице Брайана Делакруа приступило к установлению личности ее отца.

И не установило ничего.

Никто из трех Джеймсов, преподававших в тот год в вузах северного Коннектикута, не подходил. Один был блондином, другой – афроамериканцем, третий – двадцатисемилетним юнцом.

Брайан опять посоветовал Рейчел бросить эту затею.

– Я уезжаю, – добавил он.

– Из Чикопи?

– Да. И выхожу из дела. Не хочу быть частным детективом, слишком это давит на психику. Похоже, я лишь разочаровываю людей, даже если делаю то, для чего меня наняли. Сожалею, что не смог вам помочь, Рейчел.

Она была обескуражена. В ней снова образовалась пустота, вызванная отъездом человека. Пусть даже его роль в жизни Рейчел была невелика, он бросал ее, хотела она того или нет. Права голоса у нее не было.

– А что вы собираетесь делать? – спросила она.

– Думаю, вернусь в Канаду, – произнес он уверенным тоном, будто нашел то, к чему стремился всю жизнь.

– Так вы канадец?

– Канадец, – подтвердил он, негромко рассмеявшись.

– А что у вас там?

– Семейная фирма, торговля лесоматериалами. А у вас как дела?

– В колледже было здорово. А сейчас я в Нью-Йорке, там уже не так весело.

Все это происходило в конце сентября 2001-го, спустя две с половиной недели после разрушения башен Центра международной торговли.

– Да, конечно, – сказал он, нахмурившись. – Конечно. Но я надеюсь, у вас все наладится. Желаю вам всего наилучшего, Рейчел.

Она удивилась тому, как задушевно прозвучало ее имя. В его глазах читалась нежность; Рейчел с некоторой досадой осознала, что находит его привлекательным и что она упустила момент, когда надо было признать это.

– Значит, Канада? – произнесла она.

Еще один негромкий смешок.

– Канада.

Они распрощались.

Целый месяц после одиннадцатого сентября она вычищала сажу и пепел из своей квартиры в полуподвальном этаже дома на Вэйверли-плейс в Гринвич-Виллидж, откуда было рукой подать до большинства разбросанных по городу корпусов Нью-Йоркского университета. В день атаки на башни подоконники в квартире покрылись толстым слоем пыли, состоявшей из волос, осколков костей и обрывков тканей. Пыль оседала мягко, как свежий снег. В воздухе пахло гарью. Рейчел решила пройти к башням, но дошла только до пункта скорой помощи больницы Святого Винсента, где рядами стояли каталки, так и не дождавшиеся раненых. В следующие дни на стенах и на ограде больницы стали вывешивать фотографии с вопросом: «Вы не видели этого человека?»

Нет, она не видела. И теперь уже не увидит.

Вокруг нее были сплошные потери, несопоставимые с тем, что сама Рейчел испытала за всю жизнь. Повсюду она видела горе, безответные молитвы и фундаментальный хаос, принимавший вид всевозможных аномалий – сексуальных, эмоциональных, психологических, моральных – и быстро ставший лейтмотивом общения и нитью, связующей всех.