Когда отцовы усы еще были рыжими - Страница 9

Мы сразу же кинулись в дом и увидали, что на одном из столов лежат сложенные бумажные фонарики, связки палочек и коробки со свечами; отец Фейтеля вставлял свечи в фонарики, а мать расправляла их и вешала на палочки.

Мне достался фонарик что надо - луна с синими глазами и смеющимся зубастым ртом.

Это длилось довольно долго, покуда фонарики не роздали всем. Тогда мы построились, и отец Фейтеля бегал вдоль ряда с горящей свечкой, осторожно зажигая фонарики.

Когда все они засветились, казалось, будто зажглись звезды, а девчонки впереди нас тихонько запели песенку про фонарик.

- Непременно возвращайтесь! - крикнула вслед нам мать Фейтеля. - Потом еще будет ужин!

И мы цепочкой двинулись вперед.

Только раз обежали мы сад. Когда передние снова пробегали мимо дома, я увидел Фейтеля.

Он сидел в шезлонге на веранде. Глаза у него были огромные. Ноги закрыты одеялом, а на голове - берет, казалось, он собирается уезжать. Родители стояли позади, положив руки ему на плечи, и приветливо, но без улыбки, смотрели на нас. Я бежал почти в самом хвосте, боялся сломать фонарик. Но когда цепочка свернула на посыпанную гравием дорожку, ведущую к улице, я вырвался вперед и открыл калитку.

Картина получилась удивительная, фонарики, казалось, парили в воздухе, отбрасывая все время разный свет на веранду, на Фейтеля и его родителей: то синий, то зеленый, то красный, то желтый. Теперь уже все дети пели песню про фонарик. Я подождал, покуда они снова добегут до меня, потом затесался между ними и тоже запел.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Внезапно грянула весна. На мертвом вязе во дворе рано утром запел дрозд. Воробьи с длинными соломинками в клювах то и дело исчезали за кровельным желобом, а в витринах писчебумажных лавок появились красно-желтые волчки и отливавшие матовым блеском игральные бабки.

Отец теперь снова вставал чуть свет, и мы каждое утро ходили в Тиргартен, где садились на пригретую солнцем скамейку и дремали, а не то рассказывали друг другу разные истории, где действовали люди, имеющие работу и каждый день сытые. Если солнца не было или шел дождь, мы отправлялись в зоопарк. Нас туда пускали задаром, отец был дружен с кассиром.

Чаще всего мы ходили к обезьянам; нередко, если никто не видел, мы таскали у них земляные орехи; у обезьян и так еды хватало, во всяком случае, у них ее наверняка было больше, чем у нас.

Некоторые из них уже узнавали нас. Там был один гиббон, который каждый раз просовывал нам через решетку все, что было у него съедобного. Если мы принимали его дары, он хлопал над головой своими длинными руками, скалил зубы и, шатаясь как пьяный, расхаживал по клетке. Сперва мы думали, что он над нами потешается, но потом мало-помалу догадались, что он только притворялся, на самом же деле хотел избавить нас от тягостной неловкости иждивенчества.

Он в буквальном смысле слова копил для нас продукты. У него была старая консервная банка, куда он складывал все, что ему давали за день. Стоило нам подойти, как он всякий раз сначала озирался, не видит ли кто, потом хватал банку и протягивал нам через решетку первый земляной орех, тщательно вытертый им о шерсть натруди.

Он ждал, покуда мы съедим орех, затем протягивал следующий. Приноровиться к нему было нелегко, но, видно, у него были свои причины выдавать нам орехи так неторопливо и обстоятельно, а нам не хотелось его обижать, ведь глаза у него были старые, как мир, и отец всегда говорил: "Если это все верно насчет переселения душ и т. д., то самое лучшее было бы возродиться в гиббоне".

Однажды мы нашли портмоне, а в нем двадцать пфеннигов. Сперва мы решили купить себе булочки, но потом, совладав с собою, купили гиббону четверть фунта изюму.

Он тоже взял у нас кулечек. Осторожненько открыл его, опасливо понюхал содержимое и стал одну за одной доставать изюминки и складывать в свою консервную банку; когда же на следующий день мы подошли к нему, он одну за одной просунул нам через решетку все изюминки, четверть фунта, и нам ничего уже не оставалось, как тут же съесть их, потому что он был обидчивый.

А спустя несколько дней в обезьяннике возник переполох. Сам директор явился туда и накинулся на главного сторожа, а главный сторож обрушился на просто сторожа, а сторож обрушился на людей, стоявших вокруг, и наконец стало известно: дверь клетки оказалась открытой, гиббон исчез.

А нам в этот день опять немного повезло: мы выбивали ковры, заработали этим две марки и купили гиббону банан. Целый день мы бегали взад и вперед, помогая сторожу его искать, - все напрасно. Тогда мы зарыли банан в Тиргартене и поклялись не выкапывать его даже при самом жутком голоде; пусть он будет нашим жертвоприношением, мы надеялись тем самым добиться, чтобы с гиббоном не случилось беды.

На следующий день мы снова явились в зоопарк, гиббона никто не видел. Его уже и искать перестали, сторожа говорили: "Он сбежал в Тиргартен". Но мы все же продолжали поиски, хотя и не долго - нам было слишком грустно.

Остаток дня мы просидели, не сводя глаз с пустой клетки, а когда солнце стало клониться к западу, отец сказал:

- Давай-ка еще немножко поищем.

Вечер выдался мягкий. Входы уже были заперты, но мы знали один пролом в стене за зданием администрации, через который можно было пролезть. Таким образом, нам не надо было спешить, и мы увидели львов, которые после ужина слизывали в качестве десерта ржавчину с прутьев клетки, навестили бегемота; он уже стоял в своем выложенном кафелем загоне над ворохом сена и с наслаждением жевал конский щавель; при свете голой лампочки он казался даже красивым.

Вдруг отец схватил меня за локоть:

- Смотри! - сказал он хрипло и кивнул в сторону дубов в оленьем вольере.

Поскольку вечерняя заря позолотила их ветви, я прищурился. Но потом и я увидел его: он висел в ветвях, раскачиваясь на длинной руке, освещенный, уже не жарким солнцем, и с упоением искал у себя блох.

Мы сперва как следует огляделись, не обнаружил ли его кто-нибудь из сторожей, потом, встав у оленьего вольера, принялись наблюдать за ним.

Вечерняя заря постепенно мешалась с сумерками. Слышно было, как стучат поезда на эстакаде и громко ликуют тюлени; вдалеке кричал павлин, а на мраморном бюсте первого директора зоопарка сидел дрозд с извивающимся дождевым червяком в клюве. Пахло весной, хищниками и бензином. Воздух, казалось, был заткан стеклянной паутиной.