Кофе в бумажном стаканчике (СИ) - Страница 3

Но самое большое удовольствие она получала, когда отец сажал ее за руль своей белой «семерки», и они уезжали в степь. Там они катались по пустым проселочным дорогам, сколько душе было угодно. На прямых участках она разгонялась до шестидесяти километров и, заливаясь хохотом, громко, не стесняясь, кричала в открытое окно:

— Эге-геей! Я еду быстро! Смотрите все!

Отец смеялся вместе с ней, тоже кричал, махал рукой, словно кто-то издалека мог его видеть:

— Молодец, Надюха! Никогда ничего не бойся! Всегда крепко держи руль!

— Хорошо, папа!

Так, дурачась, они ехали до ближайшей деревни и, счастливые, возвращались домой. Заезжала во двор Надя самостоятельно, сама загоняла машину в гараж и гордо отдавала отцу ключи.

Как-то раз тетя Люба, поднявшись на цыпочки, неодобрительно выглянула из-за нового забора и начала выговаривать:

— Что же ты, Василий, делаешь? Ей вязать да шить надо учиться, а ты ее, такую несмышленую, за руль сажаешь! Не парень ведь! Девушка растет!

— Замолчи, Любаня, не лезь не в свое дело. Чему хочу, тому и учу. Иди домой, там командуй!

Тетя Люба обиженно убралась прочь, а отец недовольно заворчал под нос:

— Вот прицепилась! Да что ж ей наше вождение так не нравится?

Вязать и шить Наде точно не хотелось, она опасалась, что тетя Люба своими железными доводами о женском предназначении убедит отца занять дочь домашним хозяйством, и тот перестанет кататься с ней по степи. Но этого, к счастью, так и не случилось. У Василия Алексеевича всегда было собственное мнение, к советам соседки он особенно не прислушивался, считая, что навыки вождения его дочери обязательно пригодятся.

Однажды Надя недоверчиво спросила:

— Папуля, ну книги и шахматы — понятно. А если у меня машины не будет? Я же все забуду, придется учиться заново!

— Пока ты со мной, не забудешь, машина под боком. А вообще, дочка, в жизни всякое бывает.

— Как это?

— Мы не знаем, что нас ждет завтра. Вот представь себе — у тебя неожиданно появился собственный автомобиль, а ты не умеешь водить! Вместо того, чтобы сесть за руль и ехать, придется учиться, ждать. Обидно! Подожди, ты у меня еще права получишь!

— Папа, ты оптимист! Ну откуда у меня будет автомобиль? — она тогда ответила весело, с задором, понимая, что отец ее поддразнивает.

Он пожал плечами:

— Ну, не знаю. Всякое может случиться — и плохое, и хорошее. А я просто предусмотрительный. Хочу, чтобы у тебя было поменьше проблем в будущей жизни.

Надя была искренне благодарна отцу за заботу, боготворила его и твердо знала, что он не подведет. Эта уверенность избавляла от тревог о будущем и позволяла жить в безмятежном неведении — до тех пор, пока она не начала взрослеть.

Как бы отец Надю не баловал, сколько бы времени не проводил с единственной дочерью, главным человеком для него оставалась жена Галина Борисовна. Выше на полголовы, необыкновенно красивая, крупная, белокожая, медлительная, она смотрела на мужа с немым обожанием, советовалась с ним во всех делах, никогда не спорила. Напоминавшая большую беззащитную девочку, Мусечка, как он ласково ее называл, интересовалась только его жизнью, полностью растворяясь в заботах о семье. А Василий делал все возможное, чтобы она радовалась: помогал по огороду, мастерил мебель в доме, развлекал, дарил подарки — словно опасался, что жена к нему может внезапно охладеть, и делал возможное и невозможное, чтобы этого не случилось.

Он постоянно придумывал ей разные забавные имена — «птенчик», «галчонок», «моя крошка», но чаще всего называл «малышкой Одри» — в честь героини любимого ею фильма «Завтрак у Тиффани». Надюшке было смешно — ее крупная мама мало была похожа на птенчика или крошку, но отзывалась на эти имена так, как будто они заранее с отцом между собой обо всем договорились. Как-то раз, вернувшись со школы раньше обычного, девочка случайно увидела, как он, сильный и жилистый, прижал маму к столешнице возле плиты в кухне, крепко обнял большими руками, задрал халат на молочном бедре, стал напористо целовать ее запрокинутое лицо, неестественно прижимаясь к ней всем телом. Хуже всего было то, что мама, вместо того, чтобы спасаться, обхватила его за шею руками и, тяжело дыша, отвечала такими же горячими поцелуями.

Надя тогда жутко испугалась, уверенная, что отец делает с беззащитной мамой нечто запретное, и в ужасе выбежала из дома на улицу. Тихонько прокравшись за калитку, она целый час гуляла по проулку, потом вернулась в дом, осторожно позвала маму, уверенная, что больше никогда не увидит ее. Но мама вышла к ней довольная, стала ласково спрашивать, как дела в школе. Обескураженная, Надя весь вечер пряталась в своей комнатушке и жаловалась на головную боль, ночью плохо спала, ей снились кошмары. После долгого откровенного разговора с бабушкой, к которой девочка на следующий день зашла после школы, она стала делать вид, что не замечает странных родительских отношений, пугающих отцовским напором и маминой податливостью. Заставая их целующимися, она старалась тактично не обнаруживать своего присутствия, и тихонько исчезала из дома. А возвращаясь со школы, долго возилась в коридоре, хлопала входной дверью, будто не могла ее закрыть, кричала в комнату, что пришла. Скоро это вошло у нее в привычку, и родители были благодарны за это.

Чем взрослее Надя становилась, тем чаще рядом с ними она ощущала себя лишней, будто мешала им. Все меньше и меньше времени проводил отец с дочерью, будто она резко подурнела, лишившись своего детского очарования, перестала быть ему интересной. Это обижало Надю очень глубоко, словно он по непонятной причине отверг собственную дочь. Но разве можно было обижаться на папу?

…К семнадцати годам Надежда смирилась с положением вещей в семье, осознав, что так было всегда. Будучи маленькой непосредственной девочкой, жившей в мире собственных фантазий, она не замечала родительской страсти. Но пришло время, и все резко изменилось. Словно бабочка, тяжело вылупившаяся из теплого уютного кокона, она из наивного ребенка превратилась в молодую застенчивую девушку, с болью осознав себя в ином мире чувствований, ей пока не ясном. Единственное, что она вынесла из своего пока небольшого опыта наблюдения за родителями — осознанное недоверие к возможности найти себе пару. Ей очень хотелось, чтобы парень смотрел на нее с таким же немым обожанием, как отец на мать, но понимала, что это маловероятно. Их непостижимая взрослая любовь казалась Наде особенной, единственной на тысячу пар. Ей до таких чувств было еще очень далеко, а других отношений она уже не хотела.

Привычно качаясь в гамаке в тени зеленых шелестящих вишен, она лениво мечтала о том, что хорошо было бы полюбить так же самозабвенно, как родители. Красотой девушку природа не обидела, наградив гибкой фигурой, чистой смуглой кожей и копной длинных вьющихся волос. Глаза, нос, губы были у нее самыми обыкновенными, зато брови выдались сказочные — темные от природы, чёткой изогнутой формы. Мечта, а не брови, как говорила соседская тетя Люба. Длинные густые ресницы, обрамлявшие темно-ореховые глаза, даже не надо было красить — такие они были черные, в тон бровям. Надя и не красила, равнодушно относясь к собственной внешности — зачем нужна красота, если ее никто не замечает? Но если бы дело было только во внешности! Ей думалось, что должно было быть что-то еще — едва ощутимое предчувствие судьбы, указывающее на то, что где-то там, в будущей жизни, обязательно встретится ее единственная любовь. Но она будет не такой, как у родителей, а собственной, отличной от всех, совершенно необыкновенной и волшебной.

Увы, ничего Надежда не ощущала, кроме полного безразличия к противоположному полу и глухого, подспудно растущего раздражения по отношению к родителям. Отец, представлявшийся ей в детстве чуть ли не героем, стал видеться жалким в своей запоздалой мужской страсти. А мамина податливость вызывала отвращение. Это гаденькое ощущение делалось все более невыносимым, мешая любить родителей и доверять им так же безоговорочно, как раньше. Детство с его ясностью покинуло Надю безвозвратно, но взрослеть ей не хотелось категорически, потому что она не знала, что в этой новой действительности делать — может, оставить родителей в покое и попробовать влюбиться самой? Или придумать что-то иное, что спасет от всей этой внутренней неразберихи?