Князь Александр Невский и его эпоха - Страница 21

Западногерманские исследователи послевоенных лет, занимавшиеся историей Ордена, трезво распрощались с доминировавшим прусским мифом XIX в. Еще в национал-социалистические времена средневековые походы в восточные земли были склонны связывать преимущественно с «немецкой миссией» в крае, лишенном культуры[162]. Сегодня Балтика вновь воспринимается как расположенная в пограничных областях зона встречи Западной и Восточной церквей. Эта новая точка зрения на запутанное сплетение отношений представлена, например, в труде Манфреда Хелльманна[163]. Михаил фон Таубе уже в 30-е годы нашего столетия в своих насыщенных ссылками на источники трудах подчеркивал, что процессы XIII в. в древней Лифляндии могут быть поняты только «в свете интернационального»[164]. Наряду с тем участием, которое в переформировании этого края принимали русские князья — властелины этих земель и конкуренты западных торговых людей и миссионеров, большего внимания заслуживает также влияние литовцев[165]. Более четкое разделение собственно церковного миссионерского труда среди местных языческих племен и политико-экономического проникновения в бассейн Западной Двины позволяет растворить глобальную конфронтацию между Востоком и Западом во множестве партикулярных особых интересов, которыми было пронизано движение крестоносцев на северо-востоке Европы. Эти интересы убедительно объясняют также длительные пограничные конфликты в этом воинственном столетии. Более глубокие причины следует искать скорее в обусловленной временем конкурентной ситуации, которая, без сомнения, должна была возникнуть в спорном пограничном районе между различными экономическими и церковными интересами. Отношения между Дерптом и Псковом (а жители последнего колебались между Новгородом и «немцами») не в последнюю очередь определялись вескими экономическими интересами[166]. Противоречия по поводу прав на рыбную ловлю на Чудском озере играли при этом немалую роль[167]. Все дело «немцев» на Балтийском побережье в начале XIII в. следует рассматривать во взаимосвязи с далеко идущими экономическими планами — борьбой за безопасность торгового пути в Азию[168].

Шум битв XIII в. давно утих. Сегодня при ретроспективном осмыслении прошедших времен следует разрушать мифы о походах 1240–1242 гг. и исправлять ошибочную интерпретацию прошлого.

Вряд ли в каком-то другом русском историческом образе явилась такой расплывчатой граница между научно-историческим и художественным, как в образе князя Александра Невского. Надо признаться, что нас больше увлекает любопытнейшая традиция изображения князя Александра Невского, сложившаяся в русской литературе с XIII по XX столетие, нежели утомительный сбор колосьев на ниве преданий современности. Уже сама постановка вопроса типологической соотносимости национальных святых в галерее равноапостольных мужей, князей-мучеников, отшельников и игуменов и других святых заступников за землю Русскую возбуждает работу мысли историка и дает широкий простор фантазии.

Взгляд церкви на эту проблему относительно ясен: для нее верозаступник-благоверный всегда предпочтительнее. Это вполне соотносится с ранним этапом становления традиции почитания святого и благоверного великого князя Александра в монастыре Рождества Пресвятой Богородицы во Владимире, где он был похоронен, и в особенности с неповторимым Житием Александра Невского, созданным в стенах того же монастыря. Как убедительно доказал Вернер Филипп, в Житии Александра Невского развивается «новая точка зрения на соотношение светского и духовного поведения»[169]. Речь идет о доказательстве того, что «политическая акция может стать святой, а, в свою очередь, религиозные требования могут реализоваться и в области светской». Но тут традиция почитания Невского героя в основе своей вступает в существенное противоречие с принятым в Древней Руси православным культом почитания святых вообще. Вследствие этого «заступник за землю Русскую», политик-святой, на долгое время остается в православной традиции явлением особым, неординарным. Ситуация изменилась только после официальной канонизации Александра Невского в 1547 г. в Москве. Только к этому времени его образ стал образом общерусского святого, стал почитаться наряду с другими святыми по всей стране и тем самым приобрел действительно широкую популярность среди верующих России. Характерно, что в изображениях на иконах и в литературных обработках Жития стала подчеркиваться отныне посмертная чудодейственная сила святого князя-инока, тогда как деяния его земной жизни настойчиво отодвигались на задний план.

Очень любопытно наблюдать, как мгновенно может возобновиться интерес к политической стороне Жития, в данном случае к пространственной сфере политической деятельности князя, а именно к региону Невы, как только она снова становится смыслом и сутью великих поворотов русской истории, например в начале XVIII в. Не явилось ли, таким образом, традиционное почитание Невского героя в числе прочего тем «скрытым потенциалом» Невской земли, т. е. Ингерманландии, который не в последнюю очередь побудил царя Петра I к перестройке России?

Ответу на этот вопрос, вероятно, может помочь краткий обзор предшествующей военно-стратегической истории завоевания Ингерманландии и зарождения Санкт-Петербурга. Это позволит сделать выводы по вопросу о том, как в действительности обстояли дела с представлением русских о ценности ландшафта Невы. Рейнхард Виттрам вносит следующее тонкое наблюдение: «Можно задаться вопросом, не явилось ли основание Санкт-Петербурга следствием поражения под Нарвой… Ответ на этот вопрос ясен не во всех отношениях, поскольку неизвестно, как поступил бы царь, если бы прорыв к морю удался ему уже под Нарвой. Факт состоит в том, что сначала существовал только из традиции исходящий план нарвской кампании и что военные действия в Невской земле были запланированы только после поражения. Правда, Ингерманландия с самого начала рассматривалась как возможная военная добыча и общее представление о скрытом потенциале местности было, вероятно, не только у царя Петра»[170].

Это очень остроумное наблюдение, хотя и не дающее ответа на вопрос. Притягательность Нарвы была неоспорима для московских владык еще со времен царя Ивана III. Этот царь-завоеватель удовольствовался постройкой Ивангорода: игра на двойном значении имени царя и святого здесь совершенно такая же, как и позже при наименовании Петербурга. Затем царь Иван Грозный «вернул» России Нарву на добрые двадцать лет (1558–1581) в качестве подарка — «нового Новгорода». Шведский противник тоже понимал значение Нарвы, и уже после триумфального успеха мирного договора в Столбове в 1617 г. Аксель Оксеншерна полагал, что именно Нарва является самым подходящим местом для столицы восточной половины Шведской империи[171]. Итак, Петр I, вступив летом 1700 г. в Северную войну против Швеции, вероятно, также поначалу имел в виду завоевание Нарвы. Однако внимательное изучение планов военных операций и стратегических решений царя позволяет понять, что горизонт его был иной, значительно более широкий, чем у предшественников. Как известно, организация флота и морская стратегия привлекали к себе особенно его внимание. Да это было в той войне и совершенно неотложно, потому что летом 1700 г. после первого же сражения под Нарвой шведская флотилия появилась даже неподалеку от Архангельска. Морская атака, однако, была отбита. И все же царь готовился в следующее лето немедленно отправиться в поездку с ознакомительными целями на берег Белого моря. Как могли тогда остаться скрытыми от такого взгляда на морскую военную необходимость особенные, так сказать, древненовгородские возможности невского ландшафта? Ясно, что они не остались незамеченными. Уже в первые месяцы после поражения под Нарвой, весной 1701 г., Петр I стянул к Старой Ладоге, к устью Волхова, значительную артиллерию и военные припасы. Тайный указ царя Петра I фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву датирован январем 1702 г. По этому указу в плане завоевания первым стоял Орешек, шведский Нотебург. Австрийский агент Плейер заключил, что подготовка к этой осаде ведется исключительно с целью маскировки нового прорыва к Нарве, что, конечно, целиком отвечало планам русского правительства[172]. Ранним летом 1702 г. начались военные действия на берегах Невы. Военным действиям сопутствовали грабежи и разорения, которые царь решительно пресекал. Если уж без разрушений никак нельзя было обойтись, то в этом случае разрешалось разрушать только города. «Потенциал местности» тем самым ни в коем случае не должен был быть нарушен. Между прочим, запрещение разрушений в Невских землях являло собой разительный контраст с поведением войск царя Петра в Лифляндии и Эстляндии. Из уважения к королю Польши Августу Лифляндия в первые годы столкновения еще не была объявлена целью войны. Что же касается Ингерманландии, то она считалась военной добычей с самого начала.