Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник) - Страница 13

И она всегда его замечала. Как только речь заходила о служанках, она с величайшей горячностью рассказывала, чего ей пришлось натерпеться с Юлиями, Христинами и Катринами, и имела обыкновение добавлять, что этот сброд не стоит того, чтобы подать ему даже кусок хлеба.

Если служанка допускала какой-нибудь промах, то надо было только услышать тот шум, который она из-за этого подымала! «Мерзавка, – говорилось обычно, – ты недостойна того, чтобы тебе солнце светило. Ну что за дура! Ты разве не знаешь, что ешь мой хлеб?» и т. п.

Под боком этой матери и росла маленькая Лора. С утра до вечера ей прислуживали служанки, они ей стелили постель, стирали ее белье, пекли ей хлеб, штопали ее одежду, готовили ей еду, из самых отдаленных районов города приносили ей все, что ей хотелось, и ни разу ей не приходила в голову мысль поблагодарить Бога за благодеяния, которые он ей расточал через служанок, ни разу ей не приходила в голову мысль хоть как-то проявить признательность за то многое добро, которое делали ей служанки.

Напротив, она обращалась с людьми, которые оказывали ей столько услуг, самым пренебрежительным образом. «Дура», «обезьянья морда», «недотепа» – такими были обычные прозвища, которые она им давала. И если что-нибудь было не так, как ей хотелось, если, к примеру, рвалась тесьма или не хотел правильно сидеть головной убор, то тогда звали служанку, чтобы она могла излить на нее свое недовольство.

Если бы кто-нибудь стал так обращаться с ее болонкой, то хотел бы я посмотреть, каково бы ему это было!

Сосед Килиан, по единодушному мнению всей деревни, был самым настоящим варваром. Он не знал большего удовольствия, чем мучить своих домашних животных. Обычно он спал под церковную музыку, но если слышал визг страдающего существа, то тогда у него появлялась ухмылка, он наслаждался.

После еды его обычное времяпрепровождение состояло в том, что он поднимал свою собаку за уши и сильно тряс; чем жалобнее она скулила, тем больше сверкали глаза Килиана, он стискивал зубы и тряс ее до тех пор, пока не задыхался. Если он скакал верхом хотя бы час, то лошадь должна была быть вся в пене, а сходя с нее, он всякий раз осматривал окровавленные шпоры. Он всегда сажал на свою телегу столько крестьян, что лошади едва могли сдвинуться с места, а если они хотели остановиться, то он тут же к ним подскакивал и так яростно колотил их дубинкой, толщиной в руку, что всем присутствующим из-за воплей приходилось отворачивать свое лицо. Поэтому у его лошадей всегда были ссадины размером с чайную чашку. Когда он шел рядом с лошадьми, то не отводил от них глаз, так что казалось, будто для него это было не печальное зрелище, а загляденье.

От побоев и страха его жена была полностью парализована, а ее здоровью после последних родов был нанесен последний удар, когда за то, что она потеряла ключ, он вытащил ее за волосы из кровати, защемил голову между дверьми, приставил к шее пилу и грозил перепилить ей шею.

Если он наказывал своих детей, а это очень часто случалось, то связывал им руки, подвешивал их и так бесчеловечно стегал свитой веревкой, что у них часто выступала изо рта пена.

Чужую служанку, которую он застал на своем лугу, когда та ощипывала траву, он так избил, что та осталась лежать полуживой, и ее жизнь удалось спасти лишь с великим трудом.

Когда он замечал, что у него воровали фрукты, то устанавливал самострелы, и все утро досадовал, обнаружив, что никто не застрелился.

Его обычной угрозой было: «Погоди, я разрублю тебя на мелкие части; однажды поймаю тебя и проверну нож в твоем теле».

Если родственники говорили ему, что для него все плохо кончится, если он не изменит свой лютый нрав, то всякий раз он отвечал им словами: «Пошли прочь! Все равно когда-нибудь я помру. Или в постели, или на виселице, или на лобном месте– какая мне разница».

Такой своеобразный человек, должно быть, имел и свое-образное воспитание. Хотя и при обычном воспитании формируются многие странные существа, все-таки редко услышишь о таком странном субъекте, как Килиан.

После того как я долгое время тщетно пытался собрать точные сведения о его воспитании, в конце концов я повстречал одного его старого школьного товарища, которого спросил, не знает ли он, как все-таки получилось, что сосед Килиан стал таким ужасным чудовищем.

– Об этом легко догадаться, – ответил он, – разве могло быть иначе? Его отец – упокой, Господи, его душу – тоже был человеком никчемным. Ничего на свете он так не любил, как доставлять неприятности людям. Двое его сыновей не смогли с ним ужиться и отправились в морское плавание.

– Что ж, тогда легко понять, откуда взялась у Килиана жестокость. Но не можете ли вы припомнить, – спрашиваю я, – как с ним занимался отец, когда тот был еще маленьким?

– Думаю, что могу. Ведь я часто бывал у них дома, мы были соседскими детьми. Пожалуй, могу добавить, что маленький Килиан был избалованным ребенком и что отец приносил ему все, чем мог доставить ему радость.

– И что это было?

– Он разорял птичьи гнезда и приносил птенцов Килиану. Тот брал их и ощипывал, отрезал им крылья и лапы и смеялся до упаду, когда они катались в крови и пищали. Он притаскивал ему и отдавал на растерзание всевозможных щенков, мне самому было жалко бедных животных! Он не обезглавливал голубя, а сперва выкручивал ему крылья и давал поиграть с ним Килиану. А если резал курицу, то всякий раз делал так, чтобы она бегала с перерезанным горлом, при этом садился вместе со своим мальчиком и помирал со смеху от кувырков, которые совершало бедное животное.

– Так! Так! Если Килиана так воспитывали, то неудивительно, что он стал таким тираном. Кто выродился настолько, что получает удовольствие от страха и писка птенца и визга щенка, тот, когда вырастает, и сам обычно любит мучить людей и животных.

Если маленький Густав падал или ударялся, то он всегда поднимал такой жуткий крик, что весь дом вставал от него как по тревоге. Прибегали напуганные родители и пытались его успокоить, причем следующим образом: они спрашивали его, как он упал, обо что ударился. Затем они приносили кнут или розгу, били ими по вещи, которая, как он считал, его обидела: «Ты гадкий камень! Надумал свалить маленького Густава! Я тебя научу быть вежливым! Ты подлый стул! Это ты ударил бедного ребенка по голове? Я тебя так поколочу, что навеки запомнишь!» Так говорили они, затем вкладывали кнут Густаву в руку, чтобы он тоже ударил с размаху, и таким образом он успокаивался.

Особенно необузданным он становился в том случае, если мама хотела его умыть. Вместо того чтобы настоять на своем и убедить его, что он сам испачкал лицо из-за своего легкомыслия, она всегда перекладывала вину на бедного Филара. «Это все, – говорила она, – из-за гнусной собаки, которая опять была тут и испачкала твое личико. Но погоди! Уж мы с ней сочтемся». И тогда Густав всякий раз косо смотрел на собаку. И едва отнимали от лица полотенце, тут же принимались колотить бедного пса.

Так Густав постепенно привык, каждый раз сталкиваясь с чем-то ему неприятным, набрасываться на ближайший предмет и вымещать на нем свою злость.

Поскольку теперь чаще всего рядом с ним находилась служанка, то именно ей и приходилось обычно испытывать на себе его гнев. Он бил ее, царапал и кусал. Часто это происходило в присутствии матери, но ничего неподобающего она в этом не находила.

Когда однажды он расцарапал служанке лицо и та настолько вышла из себя, что ударила его по рукам, из-за этого поднялся сильный шум. Родители бранили и оскорбляли ее. «Что вы себе вообразили, – говорили они, – что поднимаете руку на нашего ребенка? Вы ведь видите, что это маленький ребенок. Толстую крестьянскую шкуру сразу не порвешь».