Книгоедство - Страница 15

Какие сказки нравятся детям? С картинками и чтоб совсем без политики. А взрослым, значит, наоборот – без картинок и чтоб с политикой. Будто им газет не хватает. Такую сказку и написал Войнович. Правда, в отличие от газет, сказка эта получилась смешная и толстая. Наверное, потому и смешная, что толстая. Если б было наоборот, то есть тоненькая и скучная, или того хуже – толстая и вдобавок скучная – кто б ее стал читать, какой такой ненормальный взрослый?

Действие этой сказки происходит не то чтобы в тридесятом царстве, но все равно от нас далеко. И добраться до тамошних мест можно только на машине времени производства германской компании «Люфтганза». Потому что никакая другая компания в мире еще не научилась такие машины строить. А «Люфтганза» уже умеет, правда, билет пока не всем по карману. В Москву 2042 года, куда отправился герой этой сказки, билет стоит 4 578 843 немецких марки, что в переводе на доллары будет что-то около двух миллионов, а если переводить на нынешние наши рубли, то никаких пальцев на руках и ногах не хватит, такая большая сумма. Герой сказки платил, понятно, не из своих, но денег все равно жалко.

Пересказывать приключения героя в сказочной стране будущего я не стану – это все равно что рассказывать анекдот про Чапаева с помощью языка свиста. Скажу одно – герой оттуда вернулся, причем здоровый и невредимый. И кстати, этот самый герой что-то очень уж сильно похож на Владимира Николаевича Войновича, сочинившего эту сказку.

2. Нефантастика Владимира Войновича

Если в добрые старые времена ты числился хорошим писателем, то писать тебе следовало так:

Директор завода Дубенко вызвал к себе начальника мартеновского цеха и молча вручил ему толстую тетрадь. Это была инструкция по выплавке и прокатке стали новой марки.

– Будем варить сталь сложнейшего состава, товарищ Крайнев, – сказал Дубенко. – Бронетанковую.

За такую добрую хорошую прозу тебя вполне могли наградить Сталинской премией, как, к примеру, писателя Владимира Попова за роман «Сталь и шлак», начало которого я только что процитировал.

А если бы ты написал, например, вот так:

Для расследования происшествий приезжала высокая комиссия во главе с генералом. Целыми днями генерал в длинных синих трусах лазил с бреднем по местной речке Граковке, а по ночам играл в преферанс со старшими офицерами. Проиграл, говорят, четыре рубля…

– тогда не то что премий, света белого тебе бы тогда не взвидеть, и лучше бы тебе вообще не соваться в литературу, а тачать населению сапоги в каком-нибудь заштатном городе Сестрорецке, как это делал Михаил Михайлович Зощенко после известного постановления.

Я позволил себе маленький перебор во времени, но сороковые – пятидесятые годы по сути мало чем отличались от шестидесятых – семидесятых – эстетические пристрастия власть предержащих заметных изменений не претерпели.

Поэтому писатель Владимир Войнович и уехал писать в Германию.

Впервые прозу этого замечательного писателя я прочитал в начале семидесятых, это была небольшая повесть «Путем взаимной переписки», напечатанная, кажется, в «Гранях». Фраза про синие генеральские трусы, запомнившаяся мне с тех былинных времен самиздата и тамиздата, взята оттуда.

А еще Владимир Войнович – мастер метких, скупых метафор, которые надолго сохраняются в памяти. Таких, например, как эта, выбранная из той же повести: «Выползали старухи, черные, как жуки».

Пишет Владимир Войнович по-человечески просто, и это, пожалуй, главное достоинство его прозы (хотя на деле внешняя простота дается каждому писателю нелегко, поверьте).

А смех, которым она внезапно заражает читателя и который порою совершенно нельзя сдержать (проверено в городском общественном транспорте на примере «Чонкина»), – делает ее вдвойне притягательной. Отсюда огромная популярность всего, что выходит из-под пера писателя.

Житейский, почти бытовой характер – вот что объединяет прозу Войновича, но все мы плаваем по морю житейскому, а быт – штука сложная и коварная, даже первый наш певец революции в свое время относился к нему с опаской – вспомните хотя бы его знаменитую любовную лодку, которая разбилась о быт.

Поэтому странные повороты судьбы отдельно взятого человека, которые писатель описывает, странным опять же образом сливаются в некую всемирно-историческую картину, где мы находим себя, своих друзей и знакомых, и это созвучие жизни выдуманной и жизни реальной – первый признак того, что книги, подаренные нам писателем, достойны читательского признания.

Безвозвратно кануло в прошлое время поэтических стадионов и безумных очередей за свежей книжкой стихов. Даже не верится, что тогда, в далекие 50-е годы, страна дышала поэзией, как дышат, выйдя на чистый воздух после спертого воздуха коммуналки. Вознесенский, Рождественский, Евтушенко – вот кумиры тогдашних лет. Громогласные их голоса разносились над всей Россией. И Евтушенко из этой троицы, пожалуй, был самым громким.

Евтушенко – человек настолько сросшийся со своим временем, что представить его вне эпохи – все равно, что представить Ленина не вождем победившего пролетариата, а банальным продавцом рыбы на банальном городском рынке.

«Попробуйте меня от века оторвать» – эти слова другого поэта, сказанные в другое время, касаются Евтушенко полностью. И прощаясь с XX веком, как написано в его мемуарах, поэт не просто отдает дань риторике, он действительно прощается сам с собой.

Чувствуется, как ему это больно: расставаться с самим собой, с былой своей звездной славой – к сожалению, закатной, смеркшейся, как закатывается за гору век и меркнет его величие в глазах нового поколения.

Может быть, оттого мемуары его так откровенны.

Евтушенко не знает меры, он ее просто не признает. Он срывает с себя одежды. Он срывает платья и лифчики со всех своих бывших и настоящих жен. Он срывает покров с времени – существа среднего рода с головой Медузы Горгоны и с туловищем Минотавра, выращенного советскими скотоводами.

Мемуары его очень страстны, и в этой своей безжалостной страстности, наверное, очень несправедливы. Но все мемуары, написанные не водою, а кровью, – очень несправедливы. Те же воспоминания вдовы Мандельштама тому пример.

Тем не менее, это и есть высшая справедливость – говорить такие слова эпохе, которая тебя сделала и которая вложила тебе в уста пылающий угль правды.

Эпоха этого заслужила. Эпоха – это не вечный май и взлетающая в его синеву мирная голубка Пикассо. Это еще и мертвые блокадные январи, это август сорок шестого, это вычеркнутый из жизни Зощенко и выкинутый из страны Солженицын, это танки на Вроцлавской площади и умерший на чужбине Бродский.

И вопрос о справедливости и несправедливости снимается сам собой. Справедливо только молчание. Справедливо справедливостью рыб.

Поэт прощается с веком, выдавшим ему волчий паспорт. Век уходит, но поэзия остается.

Никто из нас не допивался до белой горячки. Слава Богу! Правда, у Гоши росли копыта. За Асатуровым по дому гонялась живая рыба. Авдею Степановичу, когда он ехал в поезде, несколько часов пела невидимая тетка. С Брунько разговаривал будильник, причем стихами…

Это книжка, цитату из которой я сейчас вам привел, о поколении, чьи творческие порывы пришлись на 80-е годы. Наверно, это было самое пьяное время в жизни нашей страны. Пили все поголовно, и лучшие люди, и худшие, и маленькие, и большие, и средние. Вот об этом-то пьяном времени и написана эта грустная и смешная книжка. Смешная она потому, что рассказывает всякие забавные случаи, происходившие с друзьями писателя в пьяном виде. Грустная она потому, что большинства участников этих забавных случаев уже нет на свете. Именно по причине пьянства.