Книги крови V—VI: Дети Вавилона - Страница 4

— Да, — сказала она. — Да. Думаю, я бы поняла, если бы мне лгали.

— В любом случае, почему так важно, лжет она или нет? Какого хрена, что нам за дело?

Резонный вопрос, пусть даже задан он с раздражением. Почему же это действительно важно? Потому что Элен хотела, чтобы худшие ощущения от Спектор-стрит оказались ложными? Район грязного отчаявшегося сброда, где лишних неудачливых людей прятали от глаз чистой публики; но это либеральная банальщина, и Элен принимала положение дел как неприятную социальную реальность. Однако в рассказе об убийстве старика и издевательствах над ним таилось нечто другое. Образ насильственной смерти, однажды явившись, теперь преследовал Элен.

Она поняла, к собственной досаде, что растерянность ясно написана у нее на лице и что Тревор, наблюдая за ней через стол, немало потешается.

— Если это так сильно тебя волнует, — заговорил он, — почему бы не вернуться и не порасспросить людей в округе, вместо того чтобы играть за обедом в «веришь-не-веришь»?

При этом его замечании она не могла сдержаться.

— Я думала, тебе нравится играть в загадки, — сказала она.

Он бросил на нее сердитый взгляд.

— Опять ошибаешься.

Начать расследование — неплохое предложение, хотя оно явно порождено какими-то скрытыми причинами. День ото дня Элен смотрела на Тревора все менее снисходительно. То, что раньше она принимала за готовность к дискуссии, теперь казалось простой игрой «кто сильнее». Он спорил не из-за диалектического возбуждения, а из-за патологической склонности к соревнованию. Она видела, как раз за разом он занимает чуждые ему самому (Элен знала об этом) позиции, просто чтобы разогреть кровь. Еще более печально, что он — не единственный, кто занимался такого рода спортом Академия была одним из последних оплотов профессиональных транжиров времени. Так случилось, что в их кругу преобладали образованные дураки, заблудившиеся в пустыне затхлой риторики и бесплодных занятий.

От одной пустыни к другой. Она вернулась на Спектор-стрит на следующий день, вооруженная фотовспышкой в дополнение к штативу и высокочувствительной пленке. В тот день поднялся ветер, и это был ветер арктический, ярившийся все сильнее оттого, что заблудился в лабиринте проходов и дворов. Элен направилась к номеру 14 и провела целый час в его оскверненных пределах, тщательно фотографируя стены спальни и гостиной. Она ожидала, что воздействие образа в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло. Хотя она старалась запечатлеть и целое, и детали как можно тщательнее, она знала: фотографии в лучшем случае будут лишь слабым эхом его бесконечного вечного рева.

Большая часть силы образа заключалась, конечно, в контексте. То, что на подобное изображение можно наткнуться в столь сером окружении, подозрительно лишенном таинственности, походило на обнаружение иконы в куче мусора: сияющий символ перехода из мира тяжкого труда и распада в некое более темное, но и более грандиозное царство. Элен с болью осознала, что глубину впечатления, вероятно, ей выразить не удастся. Она владела словарем аналитическим, насыщенным трескучими словами и академической терминологией, но прискорбно убогим в своей выразительности. Она надеялась, что фотографии, какой бы бледной копией подлинника они ни были, хотя бы намекнут на мощь изображения, даже если и не смогут передать это чувство, пробирающее до печенок.

Когда она покинула дом, ветер продолжал немилосердно дуть, но снаружи ее ждал мальчик — тот же самый ребенок, что сопровождал ее вчера, — одетый по-весеннему. Он гримасничал, стараясь удержаться от отчаянной дрожи.

— Привет, — сказала Элен.

— Я ждал, — доложил ребенок.

— Ждал?

— Энн-Мари сказала, что ты вернешься.

— Я собиралась прийти как-нибудь на неделе, — сказала Элен. — Ты мог бы прождать долго.

Лицо мальчика прояснилось.

— Ничего, — сказал он. — Мне нечего делать.

— А как насчет школы?

— Не нравится! — ответил мальчик, будто получение образования зависело от его вкуса.

— Вижу, — сказала Элен и пошла по периметру двора.

Мальчик шел за ней. На клочке травы в середине двора были кучей навалены несколько стульев и два или три мертвых деревца.

— Что это? — спросила она, наполовину адресуя вопрос себе самой.

— Ночь костров[2],— сообщил мальчик. — На следующей неделе.

— Да, конечно.

— Ты зайдешь к Энн-Мари? — спросил он.

— Да.

— Ее нет.

— А ты уверен?

— Ага.

— Хорошо, вдруг ты сможешь мне помочь…

Она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть на ребенка; от усталости у него под глазами залегли круги.

— Я слышала о старике, которого убили поблизости, — сказала она. — Летом. Ты ничего о нем не знаешь?

— Нет.

— Совсем? Ты не помнишь никакого убитого?

— Нет, — повторил мальчик с выразительной категоричностью. — Не помню.

— Хорошо. В любом случае, спасибо.

На сей раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не пошел. Но, поворачивая за угол при выходе из двора, она оглянулась и увидела, что он стоит на том же месте, где она его оставила, и глядит ей вслед так, будто она сумасшедшая.

Когда она добралась до машины и принялась укладывать фотопринадлежности в багажник, в порывах ветра уже вызрели крупицы дождя, и Элен ощутила сильное искушение забыть о рассказе Энн-Мари и отправиться домой. Там будет горячий кофе, даже если встретят ее холодно. Но ей необходимо получить ответ на вопрос, заданный Тревором в прошлый вечер: «Ты веришь в это?» Тогда она не знала, что ответить, как не знала и теперь. Она отчего-то чувствовала, что рассуждать в терминах подлинности здесь излишне; возможно, окончательный ответ на этот вопрос — вовсе и не ответ, а еще один вопрос. Если так, она должна докопаться до сути.

Раскин-корт был так же заброшен, как и его обитатели, если не сильнее. Он не мог даже похвастаться праздничным костром. На балконе четвертого этажа женщина снимала выстиранное белье, пока не разразился дождь; в центре двора, не обращая ни на кого внимания, на траве совокуплялись две собаки. Шагая по пустому тротуару, она придала лицу решительное выражение: целеустремленность во взгляде, как сказала однажды Бернадетт, предотвращает нападение. Элен заметила двух женщин, беседовавших в дальнем конце двора, и торопливо направилась к ним, ощутив благодарность за их присутствие.

— Простите…

Женщины, обе пожилых лет, прервали оживленное общение и оглядели ее.

— Не могли бы вы мне помочь?

Она ощутила их оценивающие взгляды, их недоверие — и то и другое было слишком откровенным. Одна из женщин, с багровым лицом, спросила попросту:

— Чего надо?

Элен почувствовала, что потеряла всякую способность расположить к себе. Что нужно сказать этим двум, чтобы намерения гостьи не вызвали у них протест?

— Мне сказали… — начала она и запнулась, понимая, что женщины ей не помогут. — Мне сказали, поблизости произошло убийство. Это правда?

Багровая женщина подняла брови, выщипанные почти полностью.

— Убийство? — переспросила она.

— Вы из газеты? — спросила другая. Годы настолько исказили ее черты, что не помогали никакие ухищрения: узкие губы глубоко запали, волосы, выкрашенные в темный цвет, были на полдюйма седыми у корней.

— Нет, я не из газеты, — ответила Элен. — Я подруга Энн-Мари из Баттс-корта.

Констатация дружбы, хотя и была преувеличением, казалось, чуть смягчила женщин.

— Гостите здесь? — спросила багровая женщина.

— Можно так сказать.

— Упустили теплую погоду.

— Энн-Мари говорила, тут кого-то убили прошлым летом. Мне стало любопытно.

— Неужели?

— Вы что-нибудь знаете об этом?

— Тут много чего творится, — сказала вторая женщина. — Не знаешь и половины всего.

— Значит, это правда, — произнесла Элен.

— Им пришлось прикрыть туалеты, — ввернула первая.