Книги крови III—IV: Исповедь савана - Страница 9

— Отдай нам свою душу, — требовали голоса тысячи звезд.

— В души я не верю, — твердо ответила Берди.

— Тогда подари нам то, что ты отдаешь экрану, что отдают ему все зрители. Отдай немного твоей любви.

Так вот почему мелькали перед ней кадры! Это были магические моменты единения публики с экраном. С Берди такое происходило довольно часто. Когда порой какой-нибудь фильм сильно затрагивал ее, конец картины причинял почти физическую боль. Она чувствовала, как что-то теряла, оставляя часть себя в мире героев и героинь. Воздух словно тяжелел от веса ее желания, смешанного с желаниями других сердец, и все это собиралось в какой-то нише, пока…

Пока не наступил этот миг. Появилось дитя всеобщей страсти — соблазнитель из кинопленки; наивное, расхожее и всесильное колдовство.

Но одно дело — понять палача, а другое — отговорить от выполнения его работы. Так говорила себе Берди и при этом продолжала узнавать фрагменты фильмов, не могла с собой справиться. Дразнящие отсветы пережитых жизней, любимых лиц Микки-Маус, пляшущий с метлой, Гиш в «Сломанных побегах»[2], Гарленд с собачонкой Тото, глядящая на смерч над Канзасом[3], Астер в «Цилиндре»[4], Уэллс в «Гражданине Кейне»[5], Брандо и Кроуфорд, Трейси и Хепберн[6] — образы, оставившие такой след в наших сердцах, что им уже не нужны христианские имена И насколько лучше, когда сцены дразнят тебя: ожидание поцелуя, но не сам поцелуй; пощечина, но не примирение; тень, а не само чудовище; рана, но не смерть.

Это всегда внушало Берди трепет и приковывало ее глаза к экрану.

— Разве не прекрасно? — раздался вопрос.

Да, действительно прекрасно.

— Почему ты не хочешь стать моей?

Она больше не думала, ее мыслительные способности иссякли. Пока среди образов не возникло нечто, что привело ее в себя. Дамбо — огромный слон, ее толстый слоненок. Всего лишь толстый слоненок, но в голове Берди он ассоциировался с ней самой.

Чары развеялись. Берди отвернулась. Она уловила нечто болезненное и гадкое, скрытое за этой кинокрасотой. Ребенком ее дразнили Дамбо — все дети ее квартала. Она жила с издевательским прозвищем двадцать лет, не в силах о нем позабыть. Толстое тело слоненка напоминало ей о собственной полноте. Его потерянный взгляд — о собственном одиночестве. Она наблюдала, как слониха укачивала Дамбо на хоботе, и находила бессмысленной подобную сентиментальность.

— Гнусная ложь, — вырвалось у нее.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — раздался удивленный голос.

— Здесь скрывается какая-то мерзость.

Свет померк, картинки исчезли. Берди уже могла разглядеть что-то другое, маленькое и темное, притаившееся за световым занавесом. Она почувствовала страх смерти, исходивший от этого существа. Запах смерти чувствовался и в десяти шагах.

— Кто ты такой, в конце концов? — Берди шагнула вперед. — Почему ты прячешься, эй!

Послышался голос — ужасающий человеческий голос:

— Тебе это незачем знать.

— Но ты пытался убить меня.

— Я хочу жить.

— И я тоже.

В том углу, откуда доносился голос, было темно. Берди почувствовала отвратительный запах гнили. Она вспомнила этот дух — смрад какого-то животного. Прошлой весной, когда сошел снег, она нашла трупик перед своим домом. Маленькая собачка или большая кошка, точно нельзя было сказать. Домашнее животное, застигнутое декабрьскими холодами. Полуразложившаяся тушка кишела червями. Желтыми, серыми, розоватыми, словно картина маслом с тысячью движущихся мазков. Берди ясно вспомнила ту вонь.

Набравшись мужества и все еще находясь под впечатлением образа Дамбо, столь больно ее уязвившего, она направилась к зыбкому миражу, крепко держа в руках колотун — на случай, если тварь выкинет какой-то фокус. Доски под ногами заскрипели, но Берди была слишком поглощена своим соперником, чтобы прислушаться к их предупреждению. Настал момент, когда она должна схватить убийцу и выбить из него все его тайны. Берди уже почти дошла до конца коридора. Она шла вперед, он отступал. Ему уже некуда было деться. Внезапно пол под ней треснул, и Берди провалилась в облако пыли, выронив колотун. Берди пыталась схватиться за край доски, но та была изъедена червями и рассыпалась в руках. Берди неуклюже плюхнулась на что-то мягкое.

Здесь запах гнили стал еще сильнее. Желудок буквально выворачивало. Берди протянула руку в темноту. Все вокруг было покрыто холодной слизью. Ей показалось, что ее впихнули в чрево гниющей рыбы. Над ней, сквозь доски, сверкнул свет. Она заставила себя оглянуться, хотя это далось нелегко.

Берди лежала на человеческих останках, растекшихся по полу. Ей хотелось кричать. Первым порывом было — разорвать юбку и блузку, насквозь пропитавшиеся липкой слизью. Но Берди понимала, что не решится предстать голой даже перед сыном целлулоида.

А он по-прежнему смотрел на нее сверху.

— Теперь ты знаешь, — произнес он.

— Это ты?

— Да, это тело, где я когда-то жил. Его звали Барберио. Преступник, ничего особенного. Он никогда не стремился к высоким материям.

— А ты?

— Я его раковая опухоль. Единственная его часть, которая к чему-то стремилась. Я захотела быть чем-то большим, чем скромная клетка Я — дремлющая смерть. Неудивительно, что я так люблю кино.

Сын целлулоида плакал над краем проломанного пола. Открылось его истинное тело, и больше не имело смысла создавать себе ложную славу.

Он и правда грязная тварь, жиреющая на разбитых страстях. Паразит в форме червя, с текстурой сырой печени. На мгновение показался беззубый рот, нелепо смотрящийся на теле этой бесформенной твари. Опухоль опять заговорила:

— Все равно я найду способ завладеть твоей душой.

Проскользнув в трещину, тварь оказалась перед Берди. Сбросив сверкающую оболочку из кинокадров, она оказалась размером с ребенка. Тварь протянула к ней щупальце. Берди интуитивно отпрянула, но возможности скрыться были весьма ограниченны. Комнатушка оказалась очень узкой и захламленной чем-то вроде сломанных стульев и растрепанных молитвенников. Отсюда не было пути, кроме того, каким она сюда попала. Пролом в полу располагался футах в двадцати над ней.

Опухоль робко, словно испытывая ее терпение, прикоснулась к ноге Берди. Та похолодела. Она ничего не могла сделать в столь нелепой ситуации, хотя и стыдилась сдаваться. Все было в высшей мере отвратительно. Ничего подобного с ней никогда не происходило.

— Катись к чертям, — сказала она, пнув тварь в голову.

Но она продолжала надвигаться, зловонная масса уже охватила ее ногу. Берди чувствовала, как пена ее плоти поднимается по ней.

Прикосновения туши, добравшейся до ее живота и бедер, были почти сексуальны, и Берди подумала с отвращением: не хочет ли тварь заняться с ней любовью. Что-то в движении и шевелении щупалец, нежно касавшихся ее тела под блузкой, тянувшихся к ее губам, напоминало желание. «Будь что будет, — подумала она, — раз это неизбежно».

Она позволила твари покрыть себя полностью, ежесекундно борясь с невыносимым отвращением.

Берди повернулась на живот.

Она наверняка весила сейчас больше двухсот двадцати пяти фунтов, и гнусное чудовище не чувствовало себя более свободным. Невыносимая тяжесть выдавливала из опухоли ее болезнетворные соки.

Тварь боролась как могла, но не в ее силах было освободиться от груза. Запустив ногти в монстра, Берди рвала скользкое тело, выдирая комья из его пористого вонючего тела. Теперь опухоль выла и рычала не от злобы — от боли. Вскоре «дремлющая смерть» прекратила двигаться.

Берди мгновение лежала без движения. Тело твари под ней не шевелилось.

Берди встала. Мертва опухоль или нет, определить невозможно. По всем мыслимым признакам она была мертва. Но Берди больше не хотела прикасаться к ней. Она скорее вступит в бой с самим дьяволом, чем дотронется до опухоли Барберио еще раз.