Книга стыда. Стыд в истории литературы - Страница 55
Дональд Натансон в книге «Стыд и гордость» в качестве прививки от стыда рекомендует использовать «комизм восприятия» — терапевтический комизм в духе Бадди Хакетта. Он предлагает излечивать стыд бесстыдством (англ, shamelessness). Леон Вюрмсер, в свою очередь, говорит о «постоянном выворачивании наизнанку», которое бесстыдный циник использует как средство самозащиты.
Обратным и дополнительным к шутовскому методу является метод нравственного падения. Тут следует отринуть любой достойный уважения образ самого себя, пуститься в «добровольное преследование всяческой мерзости» и принять ее на себя (подобно Мишелю в «Имморалисте» Жида, подобно Жуандо и проч.). Жене писал: «Я был, как я думал, чудовищным исключением». За погружением в бесчестье, может, конечно, следовать и обращение к компенсирующему методу: к словесной красоте и к пышности литературы.
3. Метод метаморфоз: заставить окружающих воспринимать вас иначе, притворившись другим или изменившись. Этот метод подразделяется на метод переодевания (состоящий в том, чтобы выдумать себе моральное оправдание своего превосходства, как это делают денди), метод наращивания мускулов (изменить свое тело, как в культуризме), метод псевдонима, или акклиматизации (отказаться от своего происхождения, заставить себя акклиматизироваться на новом месте, выбрать себе другое имя), и метод метаморфозы (стать абсолютно другим человеком).
Одежда — основной посредник во взаимоотношениях человека с самим собой. Можно сказать, что избавиться от детского стыда означает наконец найти свою одежду. Сартр писал («Бытие и ничто»): «Одеться означает скрыть тот факт, что вы являетесь объектом, заявить о своем праве смотреть — без того, чтобы смотрели на вас, то есть стать исключительно субъектом». Как изгнать стыд из костюма, чтобы изгнать стыд из тела'? Можно сделать костюм изысканным (дендизм), незаметным (конформизм), изменчивым, соответствующим меняющемуся калейдоскопу моды, преобразовать его в исключительно поверхностный символ: «Бесстыдство и брат его, стыд, странным образом нас волнуют; но видели ли вы когда-нибудь нечто подобное на лице женщины, которая следит за модой? Мода — ее убежище, она в ней прячется и скрывается». Сартр говорил о Бодлере: «Дендизм прикрывает его застенчивость».
Мисима пошел дальше, чем денди. Юношей он стыдился своей впалой груди, своих бледных и костлявых рук. Он восхищался Оми, мускулистым молодым человеком, и хотел стать Оми. Для этого он стал вести спартанский образ жизни: самодисциплина и культуризм.
Существует ли способ хоть на мгновение забыть стыд от бытия-в-мире тела, этого «мешка с теплыми подгнившими кишками»? Можно, подобно Селину, грезить только о внешнем, восхвалять легкость мускулов, забывая о тяжести людей, обращаться в мечтах к воздушности и грации танцовщицы, к ее чудесной пружинящей силе.
Как научиться держаться в обществе, выглядеть уверенным, перейти от неуклюжести к величавости? Хорошо бы суметь раздвоиться, подобно Питеру Селлерсу в фильме «Доктор Стрейнджлав». Или забыть себя, свое происхождение, семью, отца, мать, домашний очаг. Забыть свое тело. И даже имя.
Скрываясь за псевдонимом, писатель реализует свою мечту действовать тайком: подменить тело, состоящее из плоти и крови, телом, сделанным из книг. Ставка здесь больше, чем кажется на первый взгляд. На кону стоит основополагающий вопрос, вопрос родословной, происхождения, законности рождения писателя — одним словом, вопрос свободы. Использование псевдонима — попытка к бегству. «Взять псевдоним, — писал Старобинский по поводу выбора многочисленных псевдонимов Анри Бейлем, известным как Стендаль, — значит, прежде всего, отречься от имени, полученного по наследству от отца». Швейцарец Фредерик Заузер назвался Блезом Сандраром, чтобы предать огню свое настоящее имя: пусть оно станет сначала раскаленными углями, а потом пеплом[106]; другой писатель, взяв имя «Цорн» (нем. «ярость») придал смысл случайно доставшемуся ему родовому имени; чтобы обрести второе рождение, Гари втайне от всех превратился в Ажара; чтобы избавиться от слишком громкого наследственного имени, Костровицкий стал Аполлинером, Коженёвский — Конрадом, а Бобовников — Бове; чтобы порвать родственные связи, Доннадьё превратилась в Дюрас; Жан Амери, немецкоязычный еврей, словно предвосхищая свое самоубийство, взял себе это французское имя от невозможности пережить ужас концлагерей.
Но нужно идти до конца: если автор берет себе псевдоним, используя его как радикальное средство избавиться от стыда, это означает, что он покрывает абсолютной тайной свое гражданское положение, становясь эдаким Ажаром, который никогда не раскроет своего настоящего имени. Иначе имя, отданное на растерзание толпе, будь то унаследованное имя или псевдоним, «я» и «не я», отчужденное «я», подобное утратившей связь с автором книге — знак уже прошлого моего «я», — оказывается самозванством: надежда на известность, чернильное зеркало, это имя навсегда останется запятнанным. Почему слово «незапятнанный» вызывает стыд? Потому что, подобно телу, оно ограничивает: это одновременно отличительный признак и знак похожести на других, тривиальности. Поэтому, после минутных колебаний, мы станем рассматривать любое использование псевдонима как тупиковый путь. Как бы Мишо ни презирал свое валлонское имя. он оставил его. Сартр, который в восемнадцать лет выбрал себе псевдоним Жан Гийемен, в конце концов согласился называть себя Сартром. Что же до Пруста, то мы вправе задаться вопросом, почему в своей литературной жизни он сохранил унаследованную от родителей фамилию, Пруст, который просил друзей не называть его настоящим именем, помня позорное прозвище, полученное в школе, — Прутт[107].
Метод Грегора Замза, еще более радикальный, чем метод метаморфоз и принятие псевдонима, связан с изменением видовой принадлежности. Давайте рассматривать этот доморощенный экстремистский метод — превращение Кафкой (который служил на предприятии своего отца) коммерческого служащего в насекомое, посреди семейного жилища, в комнате, где прошло детство героя, — давайте рассматривать это как крайнее проявление дендизма и чувства собственного превосходства, а также задание моды, которой невозможно следовать. Очевидно, этот молодой человек не мог больше притворяться. А главное, он уже не знал, как обратить на себя внимание. Эксцентричной прической, серьгой в носу? Это пустяки! Я стану животным, монстром, приму вид печальный и отталкивающий. Такое положение, следует иметь в виду, не лишено неудобств.
В основе превращения, принцип которого придуман Кафкой, лежит обобществленный стыд. Вот, наконец, найден и объект отвращения. Грегор Замза станет великим искупителем семейного стыда. Разве после его смерти его семья не испытала «существенного улучшения своего положения»? И разве его сестра не стала наконец «пышной красавицей»?[108]
4. Метод беглеца: объявиться в другом месте. Взгляд ближнего невыносим? В таком случае, почему бы не избавиться от него? Отец Илюши в «Братьях Карамазовых» был опозорен. «Папа, переедем в другой город. — говорит ему Илюша, — где про нас и не знают». Прошай, все былое, говорит еще один герой Достоевского. Прочь, прочь, говорит Мидзогути, герой романа Мисимы «Золотой храм», желая уехать навсегда. В 1924 году Мишель Лейрис записал в своем дневнике: «Сжечь все за собой. Освободиться. Жить настоящим во всей его чистоте». А вот что писал Руссо: «Страх и стыд настолько подчинили меня, что я хотел бы скрыться с глаз смертных». Федра: «Ах! что бы мне не жить под сенью лесов!»
Самым простым, таким образом, было бы вовсе не показываться никому на глаза. Пока это сделать не удается, попытаемся проломить стену позора и переберемся с места первого бесчестья на другое, новое, нейтральное и нетронутое, где можно будет заново создать себе репутацию в глазах окружающих. Существует тысяча способов это сделать.
Можно, вполне в духе Рембо, попытать счастья в Патюзане — таков жребий персонажа Джозефа Конрада Лорда Джима, убежавшего на край света. Можно, подобно Бернаносу, удалиться на фазенду в сертане в Пирапоре, в тысяче с лишним километров от Рио и в восемнадцати километрах от последней станции железной дороги: «Все, чего я хотел, это переваривать свой стыд в каком-нибудь затерянном углу этой бесконечной земли, ведь меня не видели в соседних блещущих золотом городах, я не вел здесь жизнь комедианта от литературы, выступая с лекциями, не получал материальных выгод от своего изгнания и не делал свою печаль предметом зрелища».