Книга смеха и забвения - Страница 24

— У меня для тебя хорошая новость. Я говорил с твоим братом. Он поедет к свекрови в эту субботу.

— Правда? И ты объяснил ему все? Ты сказал, что, если свекровь не найдет ключа, надо просто выломать замок?

Тамина, словно в дурмане, повесила трубку.

— Хорошая новость? — спросил Гуго.

— Да, — сказала она.

В ушах у нее стоял голос отца, веселый и решительный, и ей подумалось, что она была несправедлива к нему.

Гуго встал, подошел к бару. Достал оттуда две рюмки и налил в них виски.

— Звоните от меня, Тамина, когда вам угодно и сколько угодно. Я могу повторить вам то, что уже сказал. Мне с вами хорошо, хотя я знаю, что вы никогда не будете со мной спать.

Он принудил себя произнести это «я знаю, что вы никогда не будете со мной спать» лишь для того, чтобы доказать себе, что способен выговорить перед этой неприступной женщиной определенные слова (пусть даже в осторожной, отрицательной форме), и теперь казался себе почти храбрецом.

Тамина встала и направилась к Гуго, чтобы взять у него рюмку. Она думала о брате: они не общались, но все же любят друг друга и готовы друг другу помочь.

— Пусть все у вас получится! — сказал Гуго и выпил.

Тамина тоже выпила свое виски и поставила бокал на

столик. Собралась было сесть, но не успела: Гуго обнял ее.

Она не сопротивлялась, разве что отвернула голову. У нее искривился рот, лоб покрылся морщинами.

Он обнял ее, даже не зная, как это случилось. Сначала он сам испугался, и, оттолкни его Тамина, он робко отступил бьют нее и, возможно, попросил бы прощения. Но Тамина не оттолкнула его, а ее искривленное лицо и повернутая голова лишь несказанно возбудили его. Те немногие женщины, которых он до сих пор знал, никогда не отвечали на его ласку столь выразительно. Если они и решались вступить с ним в любовную связь, то раздевались и совершенно спокойно, чуть ли не равнодушно, ждали его дальнейших действий. Гримаса на лице Тамины придавала их объятию такую значимость, какая до сих пор ему и не снилась. Он стал безудержно обнимать ее, пытаясь сорвать с нее платье.

Но почему Тамина не сопротивлялась?

Вот уже три года она с опасением думала об этой минуте. Вот уже три года она жила под ее гипнотическим взглядом. И эта минута пришла, причем именно такой, какой она ее представляла. Вот почему она не сопротивлялась. Она приняла ее, как принимают неотвратимое.

Разве что голову отвернула. Но и это не помогло. Образ мужа был здесь, и по мере того, как она поворачивала лицо, он перемещался по комнате. То был огромный портрет гротескно огромного мужа, мужа сверхъестественной величины, да, все было точно так, как в течение трех лет она себе представляла.

И вот Тамина уже совсем обнажилась, и Гуго, возбужденный тем, что принимал за ее возбуждение, с изумлением обнаружил, что ее лоно сухое.

Однажды во время небольшой операции, которую ей делали без наркоза, она заставляла себя повторять неправильные английские глаголы. Сейчас она старалась вести себя подобным образом, сосредоточив мысли на своих дневниках. Она думала о том, что скоро они будут в безопасности у отца и этот славный малый Гуго привезет их. А этот славный Гуго уже не одну минуту бешено метался на ней, когда она вдруг заметила, что при этом он странно приподнимается на руках и во все стороны двигает бедрами. Было ясно: он недоволен ее откликом, она кажется ему недостаточно возбужденной, и потому он силится проникнуть в нее под разными углами и отыскать в ее глубинах таинственную точку чувственности, сокрытую от него.

Она не хотела видеть его многотрудных усилий и отвернула голову. Стараясь приструнить мысли, она снова направила их на свои дневники. Заставила себя повторить в уме очередность их отпусков в том виде, в каком пока ей удалось ее восстановить: первый отпуск на берегу небольшого озера в Чехии; потом Югославия, опять озерцо в Чехии и один чешский водный курорт, но очередность этих отпусков все еще неясна. В 1964 году они были в Татрах, на следующий год в Болгарии, потом след снова теряется. В 1968 году они весь отпуск провели в Праге, на следующий год отправились на курорт, а потом была уже эмиграция и последний отпуск в Италии.

Сейчас Гуго отстранился от ее тела и попытался перевернуть его. Она догадалась: он хочет, чтобы она встала на четвереньки. Тут вдруг она вспомнила, что Гуго младше ее, и застыдилась. Но она старалась умертвить все свои чувства и с полным равнодушием подчиниться ему. Потом она ощутила резкие толчки его тела на своем крупе. Она поняла, что он хочет потрясти ее своей выносливостью и силой, что он вступил в решающий бой, что сдает выпуск — ной экзамен, на котором должен доказать, что победит и будет достоин ее.

Она не знала, что Гуго не видит ее. Лишь мимолетный взгляд на зрелый и красивый круп Тамины (казавшийся ему открытым оком, безжалостно смотревшим на него) минуту назад так его возбудил, что он тотчас закрыл глаза, замедлил движения и стал глубоко дышать. Теперь он старался думать о чем-то постороннем (это было единственное, в чем они походили друг на друга), лишь бы немного продлить любовную близость.

А она в то же время видела напротив себя, на белой поверхности шкафа Гуго, огромное лицо мужа; быстро закрыв глаза, она опять начала воскрешать в памяти очередность отпусков, словно это были неправильные английские глаголы: сперва отпуск на берегу озера; затем Югославия, озеро, курорт или же курорт, Югославия, озеро; потом Татры, Болгария, и тут след теряется; затем Прага, курорт, наконец, Италия.

Шумное дыхание Гуго прервало ее воспоминания. Она открыла глаза и на белом шкафу снова увидела лицо мужа.

Гуго тоже внезапно открыл глаза. Он увидел око Тамининого крупа, и наслаждение пронизало его, словно молния.

Брату Тамины, навестившему ее свекровь, не пришлось взламывать ящик. Он не был заперт, и в нем хранились все одиннадцать дневников. Они не были упакованы, а лежали вразброс. Письма в ящике. тоже лежали все вперемешку, создавая бесформенную гору бумаг. Письма вместе с дневниками брат поместил в чемоданчик и отправился с ним к отцу.

Тамина по телефону попросила отца все аккуратно упаковать и заклеить, а главное, запретила ему и брату что— либо читать.

Слегка обиженным тоном отец уверил ее, что им и в голову никогда не пришло бы уподобиться свекрови и читать то, что их не касается. Но я-то знаю (да и Тамина это знает), что есть взгляды, которым ни один человек не может противиться: например, взгляд, брошенный на автомобильную катастрофу или на чужое любовное письмо.

Итак, интимные бумаги наконец были сложены у отца. Но так ли они еще важны для Тамины? Разве она не говорила себе сотню раз, что посторонние взгляды подобны дождю, смывающему надписи?

Нет, она ошибалась. Она мечтает о своих дневниках больше прежнего, они ей еще дороже. Ее записи опустошены и изнасилованы так же, как опустошена и замарана она сама, стало быть, они — она и ее воспоминания — сестры с одинаковой судьбой. Она любит их еще больше.

Но она чувствует себя оскверненной.

В очень давние времена, когда ей было лет семь, дядя застиг ее в спальне голой. Ей было страшно стыдно, и стыд ее превратился в бунтарство. Она торжественно поклялась себе, что никогда в жизни не взглянет на дядю.

Ее могли попрекать, ругать, смеяться над ней, но на дядю, часто заходившего к ним, она никогда больше не подняла глаз.

Сейчас она оказалась в такой же ситуации. Отцу и брату она была благодарна, но уже не хотела их видеть. Лучше, чем когда-либо прежде, знала: к ним она уже никогда не вернется.