Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта. - Страница 22
И опять океан. Здесь шли корабли Головина и Кука, де Фриза и Невельского, Крузенштерна и Лисянского... Здесь брели смертники — цусимские броненосцы...
Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар.
Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.
Косы пеной одеты, облака, что гусыни.
Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!
На любом километре волн косматая толочь.
И в рассеянном ветре океанская горечь.
Вот и название для будущей повести.
“Пляжи на рассвете”».
Эта тоненькая, семидесятистраничная книжка ценой в 9 копеек с вулканом и девушкой на обложке вышла на Сахалине в 1969 году. Вулкан курится, как ему и положено, девушка задумчиво наклонила голову, видимо, цитирует про себя американского писателя Шервуда Андерсона, подарившего автору эпиграф к повести: «Все мы нуждаемся в любви, но никто из нас еще не придумал, где нам находить себе возлюбленных...» Название напечатанной повести, правда, уже другое: «Пляжи на рассвете» превратились в «Такое долгое возвращение».
Историю написания повести Прашкевич живописно изобразил в пятой части своего мемуарно-фантастического романа «Малый бедекер по НФ»:
«Я молча сидел перед известным писателем, директором издательства, а он, выложив на стол чистый бланк, сказал доверительно:
— Значит, так, Геннадий Мартович. Мы сейчас подписываем договор, а через пару недель, как положено по закону, вы аванс получите. А про книгу своих стихов забудьте. Не было у вас книги стихов. И никогда больше не будет. Зачем вам это упадничество? Вам прозу надо писать. Мы-то с вами знаем, что вы талантливый человек. Вам нельзя разбрасываться. У меня нюх на талант. Я не чета тем… — Он возвел глаза горе и в непостижимой высоте я отчетливо увидел лица тех, кто не понимал моей талантливости и его нюха. — Короче, подписывайте договор и катите домой. Садитесь за стол и пишите повесть. Десять авторских листов. Как? Хватит? Книжка должна выглядеть солидно. Или хотите сразу пятнадцать?
— Десяти достаточно, — нагло ответил я.
Прозаик М. кивнул одобрительно:
— Правильно. Это следующую вашу книжку мы сделаем листов в тридцать.
— А о чем писать? — задал я главный вопрос».
Далее рассказывается о том, как в творческом симбиозе живого классика и подающего надежды молодого писателя рождаются героические сюжеты.
А в «Черных альпинистах» того же Прашкевича читаем:
«Ну да. “Пляжи на рассвете”. К такому светлому названию нужен светлый герой.
Тропинин. Михаил Тропинин. Превосходная фамилия. Не Фальк там, не Шестопер, даже не Сучкин-Рябкин. «Здравствуйте, я дизайнер!» — «Да уж видно, что не Иванов!».
Михаил Тропинин. Хорошая светлая коренная фамилия.
И работа у Тропинина замечательная — он изучает вулканы.
А что еще изучать на Курилах? Вулканологов в стране, кстати, меньше, чем космонавтов. И жена есть у Тропинина. Несомненно, тоже светлая женщина. Но она вся в сомнениях. У нее зрение по-женски построено: видит не только мужа. Как в ранних стихах Н. Берберовой: “Я такая косоглазая, сразу на двоих смотрю”.
Но косоглазие тут вовсе не физический дефект. Думаю, это понятно.
Жена Тропинина тоже еще только утверждается. И прежде всего, в любви.
И все это на фоне океана. Дымка ночная, звезды. Читатель должен задыхаться от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной...».
Но далее в эти светлые мысли автора вторгается Мефистофель, бесовское, искушающее начало, часть той силы, что вечно хочет зла, а делает добро, особенно в литературе.
«Дыша перегаром, вламывался в кабинет моего интеллигентного шефа темный, как грозовая туча, богодул Сказкин.
— Я пришел наниматься на работу! — ревел он.
— Помилуйте! — восклицал мой интеллигентный шеф. — Вы, наверное, много пьете.
— Да! — ревел Сказкин. — Я пью много, но с большим отвращением!
Вот как быть с богодулом? Ведь повесть без него будет пуста... И как быть с тоской, с островными шлюхами, высматривающими тебя прямо на пирсе?.. Как быть с завхозом рыббазы, выбросившим на улицу целую библиотеку? Ему понадобилось помещение под хранилище старых сетей. Хемингуэй и Гофман, Лесков и Сергеев-Ценский, даже, черт возьми, Г. Марков и С. Сартаков — все они покрывались теперь во дворе серой пленкой тропической плесени... А завгар Мухин, выбросивший в окно надоевшую ему жену своего приятеля? А попойки в кафе «Восток», всегда заканчивающиеся грандиозными, как океанский закат, драками? А рыбак Хавро, славившийся на весь остров чудовищной, как смерть, изжогой, но принципиально принимающий только одеколон “Шипр”?
Как быть с ними?»
Сердце автора тянется в эмпиреи, на блаженные рассветные пляжи, а реальность говорит «хер!» и грубо дышит на него перегаром. «Ну да, Тропинин, злился я. Но рано или поздно рядом с Тропининым все равно окажутся рыбак Хавро или богодул Сказкин. “Наливай!” Они все испортят».
Ангел переборол крокодила.
Автор, не в пример Фаусту, выставил Мефистофеля за ворота.
Повесть о путешествии Михаила Тропинина на Курильские острова была написана.
«Ее напечатали и кто-то ее даже похвалил. В этой книжке все было расставлено по своим местам — фамилии, имена, климат. В нее не смогли влезть богодулы с крутыми плечами, с иссеченными, как у сивучей, мордами. Цензура сумела отсечь все лишнее».
На самом деле, не все в повести так печально, как рисует автор четверть века спустя.
Есть, конечно, места утоптанные, под которыми готов расписаться хоть Г. Марков, хоть С. Сартаков:
«Она растерянно на него взглянула, и теплое чувство охватило Тропинина...».
«Он чувствовал, что в ее обществе он становится сам для себя значительнее, сильнее...».
«Славные ребята у тебя! — сказал Тропинин, когда они вышли на улицу. — Их просто чувствовать надо. Ребята золотые и работают на совесть...».
Персонажи, правда, сильно проигрывают по сравнению с описательной частью.
«Атсонупури на горизонте сиял над черной водой, как ледяная звезда, а еще дальше белоснежным двугорбым верблюдом брел над водою самый далекий вулкан — Берутарубе. Темные тучи шли прямо над головами».
Дух Курил автор передает зримо. И нет-нет, да и подмигнет хитрым глазом из-за плеча какого-нибудь местного почтальона Печкина богодул Серп Иваныч Сказкин: «У меня Курилы в голове нарисованы, я с освобождения по ним хожу, все тропы знаю. Ну а что выпиваю, так то не грех».
Здесь уже четверть шага до «пью много, но с большим отвращением!».
«Рожденный в Гренландии о ней и будет писать всю жизнь».
Эта фраза Уильяма Сарояна повторяется у Прашкевича постоянно.
Понятно, он имеет в виду себя. Его Гренландия это все, что на Восток от Урала — по Сахалин, Камчатку и Курильские острова включительно.
«Там я и написал первую свою прозаическую книгу...».
Ну, не первую, о первой я рассказал выше. Хотя, наверное, ее можно назвать и первой, герои в ней уже и говорят и ходят не по-младенчески.
Повести курильского цикла были переизданы в Новосибирске в 1981 году. В отличие от магаданского варианта здесь они дополнены написанной в 1979 году повестью «Мыс Марии». И в отличие же от магаданского варианта они осиротели на «остерн в шести тетрадях» «Каникулы 1971 года» и на повесть «Столярный цех», к курильскому циклу не относящуюся.
О «Столярном цехе» короткий разговор уже был (см. мой комментарий к «Беседе первой»). Начальный вариант «Столярного цеха» написан в 1960 году, окончательный появился в «Людях Огненного кольца», больше повесть не переиздавалась. А переиздать ее стоило бы.
«Каникулы 1971 года» к курильским повестям сборника примыкают только географически. Если «Ильев», «Двое на острове», «Люди Огненного кольца» и «Мирис» связаны друг с другом общими героями, то «остерн» стоит особо и смотрится веселым оазисом среди суровых трудовых будней и мощных выплесков эмоциональной энергии у мучающихся сомнениями персонажей. «Остерн» стоит в книге особо даже в смысле «публикабельности-непубликабельности». То ли в Магадане по случаю юбилея (шестидесятилетие Октябрьской революции) упразднили цензуру, то ли цензор ушел в запой. Ведь этот «остерн» (для тех, кто не в курсе) не что иное как прелюдия к «Великому Краббену», а может быть, его продолжение — то, что в окончательном варианте вылилось в «Территорию греха» и вошло в знаменитый цикл о богодуле Серпе Иваныче.