Книга о друзьях - Страница 9
Когда мы подходили к дому Роджерсов, настоящему особняку, я всегда боялся, что мы разбудим старую миссис Роджерс. Что касается песен, исполняемых по пути домой, то они хорошо знакомы всем.
Думаю, одной из самых любимых была «Wien, Wien, nur du allein…»[9]. Даже теперь, когда я слышу ее в хорошем настроении, то есть если я немного пьян, страшно сентиментален, совершенно расслаблен и влюблен во весь мир, она может вызвать на моих глазах слезы. В такие моменты я становлюсь un pleurnicheur[10], по выражению моего приятеля Альфа.
Некоторые американские народные песни производят на меня то же воздействие. В первую очередь это касается песен Стивена Фостера. Сдается мне, никто не может исполнить «Вниз по Суони-ривер» и «Мой старый дом, Кентукки» с сухими глазами. Да, и еще «На далеких берегах Уобаш» – ее сочинил брат Теодора Драйзера, Пол Дресслер, прекрасный человек.
Эти песни почему-то напоминают мне уроки музыки в старших классах. Преподаватель, Барни О’Доннелл, жизнерадостный ирландец лет шестидесяти, не делал ни малейшей попытки научить нас музыке: он просто сидел за пианино, пробегал пальцами по клавишам в ему одному присущей манере, поднимал глаза и спрашивал: «Ну, что на этот раз?» Так он предлагал нам выбрать какую угодно песню. Надо сказать, мы вкладывали в исполнение сердца и не жалели глоток. Мы были очень рады, что у нас преподает Барни О’Доннелл; день, когда урок музыки значился в расписании, становился лучшим днем недели. Кроме пения, он научил нас нескольким фразам по-ирландски (вернее, по-гэльски), например «Faugh a balla!» («Прочь с дороги!») и «Erin go bragh!» («Ирландия навеки!»). Если бы только другим предметам нас учили с такой добротой и сердечностью! Тогда, быть может, хоть какая-то часть из того, что вбивали в наши головы (и что каждый второй был не в состоянии переварить), и вправду задержалась бы в нашей памяти.
В те времена, кажется, не было ни одного дома, где бы кто-нибудь не играл на гитаре. Даже моя мама, человек, далекий от поэзии и музыки, научилась бренчать на ней. Меня же еще ребенком обучили игре на цитре. Помню, какая-то странная старуха, возможно цыганка, садилась на углу пивной, наигрывая что-нибудь на гитаре или цитре.
Перед ней всегда стоял стакан пива. Пела она все, что угодно, не слишком веселое по настроению, но многим нравилось. У нее был низкий, хриплый голос, а лицо сохраняло выражение неизбывной печали. Люди останавливались, слушали, качали головами и предлагали ей еще пивка. Много лет спустя в Вене я увидел ее двойника – женщину в маленьком кафе, полуодетую, дрожащую от холода. Вид у нее был неважнецкий, но вот она заиграла на цитре и… Я это все к тому, что у Имхофов имелись и гитара, и цитра, хотя никто на них не играл.
Разница в возрасте у Джоуи и Тони была незначительной, но в Тони, младшем брате, с юных лет чувствовалось что-то от священника. (Позже именно священником он и стал.) Он всегда запрещал нам делать то или это, в противном случае обещая рассказать святому отцу о нашем аморальном поведении. Мы втроем спали в одной огромной кровати. Я и Джоуи взяли за привычку ласкать друг друга по ночам. Сами мы над этим не задумывались, а вот по мнению «турка», как мы прозвали Тони, мы совершали ужасный грех. Иногда мы пытались вовлечь в наши забавы и его, однако безрезультатно – он был неприступен.
Была у меня еще и другая ночная вина. Рядом с нами спала старшая сестра мальчиков – Минни (она была старше на несколько лет). Однажды, когда мы решили, что она уснула, я выскользнул из-под одеяла, сдернул с нее простыню и задрал ночнушку так, что нашим глазам открылась чудная картина. Назавтра она грозилась рассказать о моей проделке матери, однако угрозы своей не исполнила. Это тоже, разумеется, было неблаговидным деянием в глазах Тони. Но как бы мы ни издевались над ним за пуританское отношение ко всему, нам не удавалось по-настоящему задеть его. Если и существуют прирожденные священники, то Тони являл собой показательный пример.
В конце концов мистер Имхоф исполнил свое обещание и сбежал в Германию, чем ввергнул мою мать в недоумение и ужас.
– Он же был таким хорошим, таким правильным, – повторяла она снова и снова. – Как он мог? Как он мог бросить детей?
Очевидно, ей и в голову не приходило, что в жизни есть одна властная сила – любовь, во имя которой люди совершают странные и непредсказуемые поступки.
В любом случае вскоре после того, как их отец вылетел из гнезда, семья Имхоф переехала в Бенсонхёрст, в еще больший дом с огромной прилегающей территорией. Я так и не понял, как им удалось совершить такой выгодный обмен. Быть может, мистер Имхоф оказался не таким уж негодяем и оставил им приличную сумму, чтобы семья ни в чем не нуждалась.
Как бы там ни было, с новым местом ничто не могло сравниться. Теперь-то братья развернули свое хозяйство на славу: они завели цыплят, гусей, уток, поросят и голубей, не говоря уже о собаках и кошках. В их новом огромном дворе места хватило бы и на теннисный корт, но этот вид спорта еще не вошел в моду. Мальчики разводили овощи и делали красивые клумбы с цветами. В каком-то смысле отъезд мистера Имхофа обернулся неожиданной удачей. Если обе дочери были огорчены отцовским поведением и не намеревались его прощать, то Джоуи и Тони вели себя иначе: они восприняли его уход как нечто само собой разумеющееся. Джоуи даже сказал, что поступил бы на месте отца точно так же. Тем временем случилась неприятность: Минни, старшая дочь, домашняя девочка не слишком выдающейся наружности, пала жертвой чар молодого поляка и забеременела. Помню, как мальчики сообщили мне о новом бедствии, обрушившемся на семью: не было высказано никаких упреков в адрес поляка. Они сказали, что парень порядочный, хоть и легкомысленный. Он отказался жениться на их сестре, заявив, что ребенок может быть и не от него. Любой, кто знал Минни, понимал, что это неправда, – такие девушки не встречаются одновременно с двумя мужчинами. Тем не менее ребенок родился вне брака и был принят в маленькую семью.
Больше всех среди Имхофов выделялась младшая дочь, Гертруда, хорошенькая, крепкая, подвижная девушка. Едва достигнув нужного возраста, она начала работать и вскоре стала главной опорой семьи. Со временем, подрастая, я все больше увлекался ею, принимая ее любопытство за ум, а живость – за полнокровие. Однако потребовалось всего два совместных похода в театр и на танцы, чтобы осознать ошибку. Сначала я тратил время на споры с ней, а в результате и вовсе проникся к Гертруде презрением. Если ее братец Тони строил из себя священника, то она строила из себя монашку или, скорее, мать настоятельницу. Под внешним блеском она была холодна как лед, злопамятна, немилосердна и безнадежно глупа. Что из нее в результате вышло, я не помню. Однако могу поспорить, что она быстро выскочила замуж и нарожала кучу детей.
Но вернемся в те ранние мои годы, когда мы просто ездили в гости к Имхофам в Бенсонхёрст и все было более или менее благополучно. Мальчики находили себе временные заработки, семья ни в чем не нуждалась, и мы лоботрясничали, делая все, что заблагорассудится. Неподалеку находилось замечательное место – Ульмер-парк. Там был театр на открытом воздухе, где публика сидела за маленькими столиками на солнце, ела и пила во время представления. Моя мама стала брать меня в это чудесное место, когда я был еще довольно мал, и театр произвел на меня огромное и незабываемое впечатление. Здесь, в отгороженном от всего мира уголке, выступали настоящие европейские звезды – клоуны, велосипедисты-акробаты, канатоходцы, гимнасты на трапециях, оперные певцы, фокусники и актеры. Позже я все изумлялся: как только моей матери хватило ума отвести меня туда? Здесь я впервые услышал, как поет Ирен Франклин.
А неподалеку от этого местечка находилось другое, не менее памятное, – Шипсхед-Бей. Здесь, в бухте среди скал, стояло на якоре множество кораблей, но публику сюда привлекало обилие рыбных ресторанов, где всегда можно было полакомиться устрицами прямо из раковин, супом из моллюсков, мягкотелыми крабами и всеми видами речной и морской рыбы, какие только можно вообразить. Не так много лет спустя, будучи безнадежно влюблен и, казалось, покинут всеми друзьями, я хватал свой велик, приезжал сюда ранним утром и ездил, ездил по окрестностям, пока не выбивался из сил. Тогда я считал велосипед своим единственным другом. Думаю, будь моя воля, я бы брал его с собой в постель. Прошло всего несколько лет, и счастливые беззаботные дни с Джоуи и Тони сменились беспросветными годами, полными несчастий. А все из-за девчонки! Из-за того, что она не ответила на мои чувства! Тогда, вскочив на велосипед, я вскоре оказывался в Бенсонхёрсте, Ульмер-парке или на Кони-Айленде, но прошлого вернуть нельзя: и я наматывал круги по местам своего детства – одинокий, всеми брошенный, никому не нужный.