Книга о друзьях - Страница 16

Иногда он приглашал меня пообедать в особый зал, где встречались местные политики, играли в карты и выпивали. Он все яснее отдавал себе отчет в том, в какое жульническое место попал, и даже был готов признать, что честных политиков не существует.

Когда я спрашивал его, почему он не ведет себя так же, как они, Джимми отвечал очень просто:

– Потому что я другой. У меня есть идеалы. Линкольн не был обманщиком, Томас Джефферсон – тоже. Я не хочу запятнать имя моих родителей… Помнишь, Генри, старую добрую восемьдесят пятую? Помнишь мисс Корде? Может быть, это она помогает мне удержаться на плаву.

К его чести, могу сказать, что Джимми ни разу не изменил своим идеалам. Возможно, поэтому он и не пошел так далеко, как мог. Зато его все уважали, а местные газеты величали «нашей последней надеждой». Он все еще читал лекции бойскаутам, а говорил так, будто уже стал президентом.

Прошло всего три или четыре дня с тех пор, как мои дамы уехали, как вдруг я получил радиограмму с корабля, где говорилось: «Пожалуйста, перешли пятьдесят долларов к нашему приезду. В отчаянии. Джун».

Мне снова пришлось отправиться к Джимми. Я чувствовал себя так, словно об меня вытерли ноги, мне было стыдно. Он одолжил деньги не без маленькой проповеди и лекции о том, какие же дураки порой мужчины.

Я и сам не мог понять, зачем двум подругам понадобилась такая сумма. Как можно было так быстро залезть в долги? Хотя я знал, что, когда они доберутся до Парижа, все будет нормально. Джун умела внушать людям доверие.

Тем временем я выплачивал Джимми долг, снова переехал в общежитие, где подешевле, и почти каждый день, сидя за маленьким, почти детским столом, писал длинные письма Джун.

Каждый субботний вечер я проводил на танцах на Бродвее. В один заход я просаживал весь свой недельный заработок, однако мне это нравилось. Кроме того, мне было просто необходимо расслабиться и хорошенько потрахаться. Большей частью мои дансинг-партнерши были симпатичные, а в трусиках у них бушевал пожар. Им нравилось совокупляться вслепую, прямо на танцполе, и заботились они только о том, чтобы сперма не запачкала платья. Кажется, я уже где-то описывал, как таскал их по другим танцевальным площадкам в выходные, а потом, проводив домой, вставлял им, стоя в коридоре. Одна девчонка частенько приглашала меня к себе и, усадив на стул в темной кухне, взбиралась ко мне на колени. Иногда в самом интересном месте мимо нас проходила ее мать, но она и не подозревала, чем мы тут занимаемся, поскольку была совершенно глуха и почти слепа. А этой маленькой сучке больше всего нравилось, как раз когда мать шествовала поблизости. Кончала она легко, и мне казалось, что легче всего – именно в такие моменты.

Джун писала мне ответные письма. В Париже подругам жилось нелегко, но, к счастью, она сошлась с известным скульптором Осипом Цадкиным. С тем же успехом она могла сказать, что спит с Пикассо: Цадкин был всемирно известен. Несколько лет спустя, когда я сам отправился в Париж, он спросил меня, что сталось с картинами и скульптурами, которые он отдал Джун на продажу в Америку. Должно быть, моя предприимчивая возлюбленная сбыла их, не сказав мне ни слова. Из короткого разговора с ним и из нескольких оговорок Джун я понял, что они неплохо порезвились вместе, то и дело наезжая в Булонский лес, где, как и в Гайд-парке в Лондоне, все трахались прямо на траве.

Работая помощником Джимми, я начал понимать, чем он занимается. Помимо всего прочего, он должен был писать политические речи для своего босса. Он то и дело просил помочь в составлении предложения, считая меня вполне сложившимся писателем. Я боялся, что однажды он попросит писать эти речи целиком вместо него.

Лучше всего мы проводили время за ланчем в баре, где он делился со мной всем, что накипело на сердце. Джимми прямо-таки ненавидел жизнь политика, которую ему приходилось вести наряду со своими собратьями по профессии. Но о женщинах мы с ним не говорили – только карты, азартные игры, бильярд и жрачка. А политики… что тут скажешь?

Как-то так получилось, что по-настоящему ценить приятеля я начал только тогда. Я обнаружил, что Джимми может быть хорошим, преданным другом. Он обладал всеми качествами, необходимыми политику, и именно это, как я уже говорил, сыграло с ним злую шутку. Он так и не поехал в Вашингтон – дорос лишь до местного депутата. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как покинул отдел по управлению парковыми зонами. Но иногда от него приходили открытки (и приходят до сих пор). Я всегда отвечаю на них незамедлительно, потому что считаю Джимми одним из своих лучших друзей. Он – один из тех, кто спас мне жизнь.

И сдается мне, я нахожусь в неоплатном долгу перед Джимми вот еще за что: однажды вечером, думая о Джун и Джин, о Париже и обо всех моих взлетах и падениях, я решил выстроить события своей жизни в хронологической последовательности. Я сел и стал печатать этот своеобразный синопсис, который и лег в основу всех моих романов. Я печатал до пяти часов утра и изложил в результате на тридцати страницах все, что мне вспомнилось, с точностью до даты. Это оказалось совсем не трудно – словно я повернул в памяти какой-то выключатель, а картины и образы сами собой потекли перед внутренним взором. С этого наброска я начал писать автобиографию уже в Париже. Не сразу, разумеется, – сначала я написал пару романов от третьего лица.

Итак, я закончил работу в пять утра и заснул в офисе, прямо на ковре. В восемь утра пришел первый служащий, увидел меня на полу и решил, что я покончил жизнь самоубийством.

Ну вот, я закончил рассказ о нашей дружбе и теперь пойду отправлю Джимми открытку с наилучшими пожеланиями. Он читал мои книги, но я никогда не говорил ему, что они родились не где-нибудь, а в его офисе.

Джо появился в моей жизни ниоткуда – просто свалился как снег на голову и с завидным постоянством продолжал делать это на протяжении многих лет. Он был прирожденным скитальцем, неунывающим, неисправимым оптимистом, наделенным огромным, истинно ирландским обаянием. Женщинам нравились его умелые комплименты, черные вьющиеся волосы, фиалковые глаза с длинными ресницами, а особенно его трогательная манера вверять свою скромную особу их милости.

Когда ему было пять лет, мать-ирландка и ее новый муж – русский еврей – отдали обоих сыновей в католический приют. Джо так и не простил им этого. В возрасте десяти лет он подбил старшего брата на побег. Позже брат стал шерифом где-то в Техасе.

Понятное дело, в приюте не могли обеспечить Джо достойное образование, хотя мальчик обладал непреодолимой страстью к знаниям и культуре. В результате его живой мозг стал развиваться в единственном доступном направлении: вскоре Джо проявлял чудеса ловкости и хладнокровия, обманывая мать настоятельницу, которая души в нем не чаяла.

Я уже сказал, что он нравился женщинам – вероятно, благодаря неисчерпаемому обаянию. Что касается мужчин, тут его ирландский шарм, ловкость и хвастовство пропадали даром. С первого взгляда он вызывал скорее недоверие. Мои друзья часто говорили: «Ну и скользкий же тип этот парень!» У меня же складывается впечатление, что Джо нуждался в том, чтобы ему доверяли. Быть может, поэтому всю свою жизнь он провел в подсознательных поисках материнской любви.

Сбежав из приюта, он прибился к цирку, а затем встретил человека, кажется зоолога, который заинтересовался им. Благодаря этому человеку Джо научился любить все божьи создания, включая змей. Животные были частью его мира – он понимал их.

Когда я говорю, что он появился ниоткуда, я имею в виду, что тогда нам не хватало простейших биографических сведений о Джо. Он знал обо всем понемножку и ничего толком, много читал и проявлял живой интерес к литературе вообще. У него, как и у нас со Стэнли, имелись свои кумиры, а еще он был мастер потрепаться – как говорится, обладал даром слова.

Я наткнулся на Джо при довольно странных обстоятельствах, около десяти вечера, в одной деревушке в Нью-Джерси, где мои предки проводили летний отпуск. Они выбрали это место из-за Свартсвудского озера, где можно было купаться, рыбачить и плавать на лодках.