Книга о друзьях - Страница 10

Места, где жили Имхофы, я не нашел, а куда они переехали, не знал. Тем временем в Германии умер мистер Имхоф. Уверен, что его сыновья восприняли эту новость с обычным своим хладнокровием, и только моя матушка подняла невероятную шумиху из-за его смерти, проливала крокодиловы слезы и вздыхала: ах, какой же он был хороший, почему это должно было произойти именно с ним и все в таком роде. Некоторое время спустя до меня дошли слухи, что оба брата устроились письмоносцами на почту. Прошло еще несколько лет, и Тони покинул родные края, чтобы стать священником в каком-то далеком приходе, а Джоуи остался и постепенно дорос до управляющего почтовым отделением, где начинал работу почтальоном. Он женился на школьной учительнице, к моему большому удивлению.

Последний раз я видел его десять или пятнадцать лет спустя, когда мы с Джун бедствовали. Я пришел к старому приятелю, чтобы занять денег, и Джоуи, верный друг, не подвел: он дал мне десять долларов и велел даже не думать о возвращении долга. Я, конечно, рассчитывал на большее, но был благодарен и за это; ведь другой мой друг уже бросил меня в метро с пятью центами в кармане… Что поделаешь, войдя в мир, где считают каждый цент, я вскоре превратился в попрошайку и потерял всякую гордость. Потому что там, где речь заходит о выживании, о гордости приходится забыть.

Это было похоже на обмен визитами между особами королевских кровей – Короля Восемьдесят пятой улицы (Манхэттен) и Принца Четырнадцатого округа (Бруклин). Каждое лето наши родители устраивали все таким образом, чтобы мы вместе проводили часть каникул у меня или у него.

На первый взгляд ничего королевского в моем кузене Генри не было, и все же он сумел завоевать авторитет у местных мальчишек и заставить их слушаться. Именно благодаря Генри мне впервые стало ясно, что я не похож на других, что я, может быть, даже гений, хотя в то время не проявлял еще склонности ни к писательству, ни к актерской игре, ни к живописи. Но я был не таким, как все. Что-то во мне уже тогда вызывало восхищение и преданность моих сверстников.

Когда кузен Генри сообщал дружкам, что на следующей неделе приезжает Генри Миллер, этому визиту придавалось поистине государственное значение. Для них я был посланцем из другого мира, обладателем чего-то нового, пока неизведанного. Не забыть еще о нашем с Генри кровном родстве – это тоже придавало мне весу.

Как сейчас вижу: на дворе стоит прекрасный солнечный день, я приезжаю, и меня постепенно представляют всем членам местной шайки, каждый из которых, по-моему, существо совершенно уникальное. Глядя на них, я все удивлялся, что же во мне есть такого, что вызывает прямо-таки благоговение. Очевидно, что они по-особому относились к моим словам – словно я говорил на чужом языке, который они понимали очень смутно, но одно звучание которого их завораживало. И все же я боялся, как бы они не приняли меня за эдакого юного джентльмена – в их районе это было самое страшное оскорбление. (Сейчас мне вдруг вспомнился один из тогдашних моих кумиров – Лестер Рирдон, красавец, похожий на юного льва-аристократа. Интересно, как бы он поладил с этими сорванцами?)

Мой кузен Генри (повторю еще раз) никак не тянул на роль короля и вершителя судеб. Уже в том юном возрасте его окутывала дымка меланхолии. Очень тихий, замкнутый, вечно погруженный в свои мысли, он, казалось, только при мне и возвращался к жизни, а временами даже выглядел счастливым.

Именно стараниями Генри я впервые почувствовал интерес к противоположному полу. Не успел я приехать, как он тут же познакомил меня с очаровательным юным существом, которое они величали Уизи (видимо, от Луизы). Мне ее представили в таком ключе: вот, дескать, кое-что приятное для тебя, развлекайся, – причем это было сделано так естественно, настолько между прочим, что я даже не успел смутиться. Я сразу же понял, какую роль мне предлагается сыграть: разумеется, хорошеньких девочек в районе нашлось бы предостаточно, но к моим ногам положили неоценимый дар – «звезду гарема».

В те времена даже лето отличалось от нынешнего. Во-первых, я думаю, оно было жарче. Всем хотелось поскорее оказаться в тени или в каком-нибудь прохладном месте, например в подвале, желательно с запасом прохладительных напитков на любой вкус. Из-за жары все волей-неволей становились более раскрепощенными, пылкими, готовыми в любой момент взорваться – девочек это тоже касалось. Поначалу мне приходилось нелегко: все здесь казалось слишком легким и, как ни странно, чересчур естественным. Конечно, я понятия не имел, что морально, а что аморально (таких слов я никогда не слышал ни дома, ни на улице), зато я чувствовал, как разнятся здесь и у нас манеры поведения. Но, как говорится, если назвался груздем – полезай в кузов, что я и не преминул сделать, к всеобщему удовлетворению. Ситуация становилась еще более странной – и восхитительной – из-за того, что там, откуда я приехал, миры противоположных полов не соприкасались. За девчонками закрепилось простое представление: они другие; и если не считать маленьких эпизодов в подвале с участием Дженни Пейн, сексом никто не интересовался. Нет, мы, конечно, получали удовольствие, наблюдая за тем, как делают это обезьяны в зоопарке, но не более того. Секс воспринимался скорее как спорт, приятный и полезный для здоровья. Что касается любви, о ней мы вообще ничего не знали.

Лето. Потрясающее время, если не обращать внимания на мух, москитов и тараканов. Улицы – разверстые, словно только что вскрытый труп. Прекрасная жанровая зарисовка с участием наполовину раздетых друзей и родственников, гроздьями свисающих из окон. Взять хотя бы папину сестру – тетю Кэрри, славную женщину, разве что злоупотреблявшую пивом. Это добродушное создание было готово сплетничать с утра до вечера. Моя мать смотрела на нее с нескрываемым отвращением, хотя, если честно, ей весь район казался вместилищем порока. Особенное возмущение вызывали у нее лоботрясы и пьющие женщины. Нет, она, конечно, знавала двух-трех таких особ и у нас дома, но там это не афишировалось. Можете вообразить, как моя матушка кипела внутри: если уж кто-то решил катиться ко всем чертям, то пусть постарается хотя бы сделать это изящно – вот ее логика.

Но Восемьдесят пятой улице, конечно, не хватало изящества и скрытности. Здесь все делалось открыто. Простота и запах соблазна, неизвестный в Четырнадцатом округе, как раз и привлекали меня больше всего.

Следует, правда, разъяснить ситуацию: у моего отца было три замужние сестры, которые жили на этой улице, и сам он родился в одном из этих домов. Сестер он видел только во время отпуска. Моей матери даже в голову не пришло бы пригласить их к нам. Позже я стал думать о сестрах отца как о персонажах из пьес Чехова. Они были добрые, милые, симпатичные, но очень плохо образованные. Об их мужьях можно сказать то же самое. Один из них, дядя Дейв, к которому я впоследствии сильно привязался, не мог даже написать собственное имя, зато он был настоящий американец, по роду занятий – булочник. Его жена, тетя Амелия, самая милая из трех сестер, к сожалению, рано умерла от рака. По-моему, они все страдали неизлечимыми болезнями, но сохраняли веселый вид, любили грубые шутки и наслаждались жизнью во всех ее проявлениях. В те времена пиво почти ничего не стоило и потреблялось в огромных количествах, хотя в дым никто не напивался. Пили просто потому, что хотелось пить и нравился вкус пива, а вовсе не для того, чтобы надраться или утопить в нем свои невзгоды.

Генри назвали так в честь отца, моего дяди. Большой и неповоротливый, дядя говорил с заметным немецким акцентом, работал кочегаром и все время носил одну и ту же шерстяную нижнюю рубаху. Моя мать находила его отвратительным. Действительно, манер у него не было никаких, да и на что бы они ему сдались в таком захолустье? В молодости Генри-старший с моим папашей здорово квасили вдвоем, поэтому он, наверное, и женился на одной из сестер своего закадычного дружка. Глядя на двух этих мужчин сейчас, оставалось только гадать, что общего могло у них быть тогда. Как ни странно, их объединяла любовь к театру; в свое время они насмотрелись на величайших зарубежных актеров и актрис. Они даже умудрились побывать на нескольких постановках Шекспира в исполнении известных трагиков. По вечерам, сидя с ними за столом, я ловил обрывки рассказов об их удалых временах и с восхищением узнавал все новые подробности о Нью-Йорке, полном романтики и блеска. Какая-нибудь занюханная дыра вроде Четырнадцатой улицы представала передо мной широкой авеню, расцвеченной великими именами. Я кожей чувствовал связь Америки с Европой. Волна иммиграции все еще не спала, и многие из вновь прибывших становились здесь богатыми и знаменитыми. Сейчас мы вспоминаем эти имена с ностальгией, а тогда это были живые люди – их можно было увидеть во плоти в любом баре, пивной или фойе отеля, например в «Уолдорфе».