Книга о Бланш и Мари - Страница 35

Наконец она нашла могилу.

Камень установили совсем недавно, на нем — имена Пьера и его отца. Она, не раздумывая, бросилась на колени, сразу почувствовав прикосновение ледяной глины. Это было унизительно, она хотела подняться, но передумала. Было темно, и никто не мог увидеть ее в такой нелепой ситуации. Пусть эта нелепость послужит ей наказанием. Ведь она виновата. Бессмысленно пытаться не чувствовать вины.

Могила была узкой, и Мари вдруг с ужасом осознала, что гробы ставились друг на друга, и гроб Пьера стоит внизу, а гроб отца — над ним, и что ей самой, если ей дозволят покоиться здесь, если ей дозволят покоиться здесь! не достанется места возле Пьера Кюри. Это просто непристойно, она почувствовала, как подступает тошнота, это невероятно, этого нельзя допустить.

Ее отлучили и от Пьера тоже.

Дело вовсе не в свекре. Его она любила. Но теперь понимала, что отстранена и здесь. Свекор умер в марте 1910 года, до того, как все это разразилось, и теперь он располагается над ее любимым Пьером, словно крыша.

Смерть карает ее, смерть тоже считает ее грешницей.

Ей стало плохо. Она изо всех сил пыталась сдержать тошноту, но не сумела, ее вырвало, правда она повернула голову так, чтобы рвота выплеснулась рядом, а не на могилу Пьера. Там была в основном желтая слизь, ведь в последние сутки она ничего не могла есть. Мари попыталась разобрать надпись на могиле, но в темноте у нее ничего не получалось. Здесь, возможно, будет покоиться и она. Что же тут будет написано? Шлюха Мари, презираемая французским народом, позор своих детей. Тем все и закончится: снизу гроб Пьера, над ним — его отца, гробы настоящих Кюри, а над ними — гроб полячки. Не будет даже объятия последней близости. Что там Бланш когда-то говорила о любви? Это бы все объяснило. Не о том, что есть, а о том, как должно быть.

Да, теперь она вспомнила. Я всегда буду рядом с тобой.

И, стоя в темноте на коленях у могилы в Со, она осознает, что этого не будет никогда. Другое, чужое тело, тело старого мужчины, накрывает ее любимого так, что она никогда не сможет покоиться рядом с ним. Таково наказание грешнице. Дождь полил сильнее, она почувствовала, что дрожит всем телом. Она тихо зашептала: Пьер, Пьер, Пьер, но он не приходил ей на помощь, он молчал. Благодетеля не было. Даже Бланш, с которой можно поплакать. Всеми покинутая, она стояла на коленях в глине на черном кладбище, во враждебном мире, который никогда ее не простит, любимый Пьер был мертв, и ей нельзя будет упокоиться рядом с ним, даже Бланш не могла утешить ее своими наставлениями, Мари осталась в полном одиночестве, от Поля не было никаких вестей, неужели она перестала быть рядом с ним, он тоже раздавлен, но он воскреснет, израненный, но не уничтоженный, а для нее все было кончено. Падение свершилось, с наивысшей точки вниз, в глубочайшую темноту моря.

Если бы она только могла умереть, но ведь есть дети.

Она настолько замерзла, что не могла думать. Могильный камень казался широким и грозным, не защищающим, по-прежнему никаких знаков, никаких весточек от Пьера. Зачем ему отвечать ей? Может быть, он знает о том, что произошло.

Надо возвращаться обратно.

Amor omnia vincit, говорила ей обычно Бланш. Дождь усилился. Она поднялась, пошла, потом побежала, согнувшись, мелкими-мелкими шажками побежала домой, к тому, что, вероятно, не могло уже сделаться хуже. Это — низшая точка, думала она со своего рода надеждой.

Но полной уверенности у нее не было.

Через час после полуночи она вернулась обратно к наконец-то милосердно заснувшим детям.

Она проснулась около десяти от звука бьющегося оконного стекла; кто-то бросил в окно камень.

Крики. Она поняла, что кричат — все то же: иностранная шлюха. Она поспешно увела детей на кухню, окна которой не выходили на улицу, дала им поесть и убрала осколки стекла.

Она заставила себя позвонить по телефону.

Около трех часов из Парижа приехали Маргерит Борель, которая позднее будет вспоминать в своих мемуарах, что «дрожала от негодования», и Андре Дебьерн, чтобы спасать Мари с детьми из Со; до них дошел крик о помощи доведенной до отчаяния и опасавшейся за жизнь детей Мари. Собравшиеся перед домом люди кричали: «Пошла прочь, шлюха!» или: «Пошла прочь, иностранка, ворующая женатых мужчин!».

Дом был практически окружен, но ворваться внутрь никто не пытался. Когда прибыли двое друзей, послышались отдельные ругательства, но перед экипажем толпа расступилась. Друзья вошли в дом. Мари сидела на кухне, прижимая к себе детей. Они держались за ее руки. Лицо Мари было пепельно-серым, и она казалась очень старой, ее платье было перепачкано чем-то вроде засохшей глины.

Маргерит вспомнила, что десять дней назад Мари присудили Нобелевскую премию, но говорить об этом не захотела.

Они сказали лишь, что Мари необходимо уехать отсюда. Она не ответила, но подчинилась.

Им удалось безо всяких инцидентов прорваться через окружение, которое скорее с молчаливой ненавистью наблюдало за бегством полячки. В экипаже по пути обратно в Париж Мари сидела неподвижно, точно каменная статуя, упрямо повернув голову к окну и мелькавшему за ним ландшафту. Ее заверили, что теперь они с детьми будут в полной безопасности у супругов Борель, в их квартире.

Они прибыли на место. Молча, с белым лицом, словно окаменевшая, но сохраняя достоинство, Мари проследовала через двор и вошла в свою новую тюрьму.

Через три дня, поздно вечером, под защитой темноты, она посетила свою собственную квартиру, чтобы узнать, что стало с Бланш.

Я все время со страхом ждала, — было первым, что сказала Бланш, — просто не находила себе места от беспокойства за тебя, Мари. У меня все есть.

Еда у нее была.

Они долго вместе плакали; Мари подняла Бланш и сидела, держа ее в объятиях, словно Бланш была сбежавшей собачкой, которую отыскали и чье тепло могло принести утешение.

Им было что рассказать друг другу.

Ходили слухи, что Поля втянули в дуэль с каким-то журналистом; они оба выстрелили в воздух, и все это было смехотворным, но честь дуэлянтов была восстановлена. Министр образования вызвал Эмиля Бореля, работавшего преподавателем в Эколь Нормаль, и сделал ему реприманд за то, что он предоставил свое жилье, расположенное во флигеле возле института, лицу, которое позорит учебное заведение. Министр был невероятно сердит и потребовал, чтобы Борель вышвырнул Мари из своей квартиры, угрожая понижением в должности; Борель, однако, категорически отказался удалить Мари. Вмешался и отец Маргерит Борель, потребовавший, чтобы дочь покончила с этим скандалом: «Скандалы оставляют пятна, как растительное масло»; но Маргерит тоже отказалась. Как бы то ни было, все знают, сказал отец, что совет министров в ближайшие дни рассмотрит это дело и что есть мнение предложить Мари Склодовской покинуть страну. Мари наверняка могла бы получить место учителя, а возможно, и профессорскую должность в Польше. После продолжительной ссоры отец в ярости запустил ботинком в дверь.

Сплошная грязь, одна нелепость.

Мари качала Бланш на руках. Так они просидели всю ночь. С приходом рассвета Бланш уснула, и Мари уложила ее в постель; Бланш ведь была легонькой, как ребенок.

Потом Мари начала разбирать почту.

Там было письмо из Швеции от Сванте Аррениуса, члена правления Королевской академии наук, которая несколько недель назад присудила Мари Нобелевскую премию по химии, ее вторую Нобелевскую премию, правда, на этот раз присужденную ей одной.

В отличие от предыдущих писем, тон этого письма был холодным.

«Во французской газете было опубликовано приписываемое Вам письмо, которое широко перепечатывается прессой и здесь. По этой причине я посоветовался с коллегами относительно того, как нам следует действовать в сложившейся ситуации. Все указывает, смею надеяться, ошибочно, на то, что опубликованная переписка не является чистейшей фабрикацией.