Книга мертвых - Страница 17

– Любезность! – закричала она. – Как вы смеете говорить о какой-то любезности! Вы убили друзей моего опекуна, оклеветали его, посадили в тюрьму!

Она замолчала и вновь стала сопротивляться. Из ее горла вырвался негромкий стон, в котором слышалось отчаяние, смешанное с другим, более трудно определимым чувством.

Мужчина продолжал говорить, и его голос звучал мягко, вкрадчиво:

– Пожалуйста, Констанс, поймите, что я не собираюсь причинять вам боль. И удерживаю вас лишь потому, что вынужден защищаться.

Она снова попыталась вырваться.

– Я вас ненавижу!

– Констанс, пожалуйста! Я должен вам кое-что сказать!

– Я не стану вас слушать! – выпалила она, задыхаясь.

Он продолжал прижимать ее к полу – мягко, но достаточно сильно. Постепенно Констанс затихла. Она лежала неподвижно, и сердце бешено колотилось у нее в груди. Неожиданно девушка услышала у своей груди биение его сердца – намного более спокойное. Незнакомец продолжал что-то успокаивающе шептать ей на ухо, хоть она и старалась не слушать.

Наконец он немного отстранился:

– Если я вас отпущу, обещаете больше на меня не нападать? Вы будете сидеть спокойно и слушать, что я вам скажу?

Констанс ничего не ответила.

– Даже осужденный на смерть преступник имеет право быть выслушанным. К тому же, возможно, вы поймете, что все обстоит не совсем так, как кажется.

Констанс не произнесла ни слова. Через несколько долгих мгновений мужчина поднялся с пола и очень медленно отпустил ее запястья.

Она тут же встала и, тяжело дыша, разгладила передник. Ее взгляд вновь заметался по библиотеке. Противник, все еще занимавший стратегическое положение между нею и дверью, указал рукой на кресло-качалку.

– Пожалуйста, Констанс, – попросил он, – присядьте.

Девушка устало опустилась в кресло.

– Можем мы поговорить как цивилизованные люди, без истерики?

– Вы смеете называть себя цивилизованным человеком? Вы? Серийный убийца и вор? – Она презрительно засмеялась.

Мужчина медленно наклонил голову, проглотив обвинение.

– Мой брат, естественно, как следует вас обработал. Что ж, это ему всегда удавалось. Он удивительно обаятельный человек, к тому же имеет настоящий дар убеждения.

– Неужели вы думаете, что я поверю хоть чему-нибудь из того, что вы скажете? Вы сумасшедший. Или даже хуже, если творите все это, находясь в здравом рассудке. – Констанс вновь бросила быстрый взгляд мимо него, в направлении двери в гостиную.

Диоген Пендергаст – а это был именно он – внимательно посмотрел на нее.

– Нет, Констанс, я не сумасшедший. И так же, как вы, очень боюсь безумцев. Видите ли, как это ни странно, у нас с вами много общего, и не только этот страх.

– У нас нет ничего общего.

– Несомненно, именно это и хотел внушить вам мой брат.

Констанс показалось, что на лице Диогена появилось выражение бесконечной грусти.

– Не спорю, я далеко не образец совершенства, и у вас нет никаких оснований доверять мне, – продолжал он. – Но надеюсь, вы поймете, что я не намерен причинять вам вред.

– Ваши намерения меня не интересуют. Вы похожи на ребенка, который поймал бабочку и заботится о ней, а на следующий день отрывает у нее крылья.

– Констанс, что вы знаете о детях? У вас такие серьезные и грустные глаза. Не ошибусь, если скажу, что вам пришлось очень многое пережить. Сколько непонятного и внушающего страх вы, должно быть, видели! Как проницателен ваш взгляд! Он наполняет меня грустью. Да, Констанс, я подозреваю – нет, я уверен, – что вам не довелось испытать счастья, которое обычно дарит людям детство. Как, впрочем, и мне самому.

Констанс застыла на месте.

– Как я уже сказал, я пришел сюда, потому что настало время все вам рассказать. Вы должны узнать правду. Настоящую правду. – Он говорил так тихо, что слова почти невозможно было разобрать.

– Правду? – невольно переспросила Констанс.

– Да. О наших с братом отношениях.

В мягком свете гаснущего огня взгляд странных глаз Диогена Пендергаста казался смущенным, почти растерянным. Однако, когда он вновь посмотрел на Констанс, лицо его немного просветлело.

– Ах, Констанс, вы, возможно, мне не поверите, но, когда я смотрю на вас, мне кажется, я сделал бы все возможное, чтобы избавить вас от боли и страха и взять эту ношу себе. И знаете почему? Потому что, глядя на вас, я вспоминаю себя.

Констанс продолжала сидеть неподвижно, не говоря ни слова.

– Я вижу перед собой личность, которая хочет стать такой, как все, – обычным человеком, но которой суждено всегда быть одной. Я вижу личность, которая чувствует глубже, острее, чем готова это признать… даже самой себе.

Констанс задрожала. Диоген продолжал:

– Я чувствую вашу боль и ваш гнев. Боль из-за того, что вас покинули – и не один, а несколько раз. И гнев на несправедливость богов. «Почему я? Почему опять я?» Ведь это правда: вас оставили еще раз. Хотя вы до конца этого не осознаете. В этом наши судьбы тоже очень похожи. Я остался один, когда мои родители сгорели заживо по милости невежественной толпы. Мне удалось избежать смерти, а им нет. И у меня навсегда осталась уверенность, что умереть должен был я, а не они, что я виноват в том, что они погибли. Вы испытали то же чувство в связи со смертью вашей сестры Мэри – что это вы, а не она должны были умереть. По прошествии некоторого времени я был покинут во второй раз – моим братом. В ваших глазах я вижу недоверие. Но в конце концов, вы так мало знаете о моем брате. Все, о чем я прошу, – это чтобы вы выслушали меня.

Он поднялся. Констанс порывисто вздохнула и тоже привстала.

– Нет, – произнес он, и девушка вновь опустилась в кресло. В голосе Диогена теперь слышалась лишь бесконечная усталость. – Вам незачем бежать. Я сам сейчас уйду. Позже мы побеседуем еще раз, и я расскажу вам о детстве, которого у меня не было. И о старшем брате, который платил за мою любовь ненавистью и презрением. Который получал удовольствие, разрушая все, что я создавал, будь то мои детские тетради со стихами или мои переводы Вергилия и Тацита. Который мучил и в конце концов убил моего любимца с такой жестокостью, что даже сегодня мне трудно об этом вспоминать. Мой брат задался целью восстановить всех против меня ложью и оговорами, сделать из меня своего зловещего двойника. Но когда и это не смогло меня сломить, он придумал нечто настолько ужасное… настолько ужасное… – При этих словах голос Диогена дрогнул. – Посмотрите на мой глаз, Констанс. Это самое малое из того, что он сделал.

Некоторое время в библиотеке царила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Диогена, старавшегося взять себя в руки. Невозможно было понять, куда устремлен его безжизненный взгляд – на Констанс или мимо нее, в пустоту.

Проведя рукой по лбу, он сказал:

– Мне пора идти. Но я кое-что вам оставил – вы найдете это позже. Это подарок от близкого человека, испытавшего такую же боль. Надеюсь, вы примете его с таким же чувством, с каким он был подарен.

– Я ничего от вас не приму, – заявила Констанс, однако вместо ненависти и непримиримости в ее голосе прозвучало смущение.

Задержав на ней взгляд, он медленно – очень медленно – повернулся и направился к выходу.

– До свидания, Констанс, – сказал он тихо, чуть обернувшись. – Не беспокойтесь, я найду дорогу назад.

Констанс неподвижно сидела в кресле, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов, и поднялась лишь после того, как он окончательно стих. Вставая, она почувствовала, как что-то шевельнулось в кармане ее передника, и вздрогнула от неожиданности. Это что-то продолжало шевелиться, и вдруг из кармана появилась усатая мордочка со смешно подергивающимся крошечным розовым носиком, глазами-бусинками и мягкими маленькими ушками. Оцепенев от удивления, Констанс подставила зверьку ладонь, и он тут же забрался на нее. Его передние лапки были прижаты к груди, словно он просил о помощи, усики дрожали, а крохотные бусинки глаз умоляюще смотрели в глаза девушки. Это была белая мышка – крохотная, с блестящей шерсткой и совершенно ручная. Сердце Констанс вдруг оттаяло – так внезапно, что она чуть не задохнулась, и из глаз ее брызнули слезы.