Книга магов (антология) - Страница 88

— Что в обменке? — на ходу поинтересовалась она.

— А что там может быть? — беззаботно хмыкнул обольститель. — Четыре стенки, потолок, кто — приволок, кто — уволок…

Она резко остановилась и посмотрела на него так, как может посмотреть только хитрая бестия, если ее разбередить как следует.

— Фольклор Забытых кварталов — это хорошо. Но это не совсем то, за чем я тебя в обменку посылала. И давай без этих твоих мрачностей и блестяшек на глазу. Итак?

Со слов обольстителя, обменка сегодня была, что называется, ни вашим ни нашим. Прожигательница жизни пала ниже некуда, за нее предлагали от силы 0,7 щеголих, пустышка с претензиями неожиданно уравнялась с женщиной без эмоций, тайные грешки спускали по дюжине за божий одуванчик, ограниченных натур не выставили ни одной, зато ложного чувства собственного превосходства было как сена после покоса — куда мы катимся? Чего нам завтра ждать?

— Ну, ты ходок! — Хитрая бестия покачала головой, улыбнулась бесхитростно, с горечью. — Ты там без роздыху баб консультировал? Не переутомился ли, не переусердствовал?

Обольститель обиделся, полыхнул левым глазом и густо помрачнел.

— Про мужские лоты дома поговорим… И позволь узнать наконец: что это мы с тобой из школы умыкнули?

— Одолжили, котик, одолжили. Разверни — увидишь.

Он развернул рулон, пригляделся к красочной таблице, мотнул головой, как теленок, отгоняющий назойливых мух.

— Пока домой доберемся, — сказала стерва, — припомни, будь добр, почем сегодня уходили «химики по жизни»?

— Химик по жизни? Таковских ни одного не приметил.

— Неужели? Раньше их было, что селедок в бочке. Значит, не сезон. В дефиците, значит. А если так…

— Уж не собираешься ли ты… Но позволь, я даже слышать не желаю!

Возмущался он довольно вяло, семенил за хитрой бестией, точно шавка на поводке, и говорил все больше оттого, что не мог, не приспособлен был сопутствовать даме бессловесным букой. И говорил он про исключительные особенности своего амплуа, про фикции рыночных котировок, про всеобщий депрессняк и разброд, про то, что из мрачных обольстителей ему прямая дорога в дамские угодники либо в редкие брильянты, в гордые ревнивцы на худой конец, но — химия по жизни… что у них общего? Не успеешь в обществе предстать, а всем уже известно: химик по жизни, точка, вынос тела… И к чему тут какие-то таблицы, если химией по жизни занимаются без всяких пособий и справочников? Хитрая бестия внимала благодушно: умница, все-то ты знаешь, погоди чуток, мы в тебе такие таланты высвободим — обменка городская обзавидуется. Мрачный обольститель да к тому же — химик но жизни… сказочная многослойность натуры!

…Иной востребователь заплутает среди кварта нов, наведается мимоходом в обезлюдевшее к ночи заведение и вдруг обнаружит в гулком классе одинокого горемыку: потрескавшийся пацаненок за исполосованной перочинными ножичками партой думает о чем-то своем, притаенном столь глубоко, что и экскаватором не докопаешься.

Постоит востребователь над ним (здорово живешь, академик сопливый!) да тихо так, на цыпочках, уберется из помещения на свежий воздух, весьма довольный собою.

Материал в Забытых кварталах и впрямь ни на что не пригоден, бросовый материал, уже никакая пересортица, похоже, положения не исправит, но вот что славно, что подогревает настроение: то, что сам востребователь никогда и ничему не учился. Не потому ли и благоденствует теперь в востребователях, по любым кварталам гоголем в охотку разгуливает, присматривает, перебирает, что понравится, сам себе командир, — а не торчит в дурацких классах пустышкой несуразной?

Они, фанерные, стараются до расслоения — и без толку, куковать не перекуковать им в пропащих, в то время как он… — и уходит довольный востребователь в ночную темь забытого квартала, беззаботно насвистывая. И вскоре растворяется, исчезает в ночи, будто и не появлялся вовсе…

Посиделки

Подойдя к своему домику-развалюхе, человек без царька в голове вдруг обнаружил, что домик этот называть своим, пожалуй, уже не стоит. Взамен занавесок приятной золотистой расцветки висели на окнах отвратительные зеленые, а на крыльце валялись чьи-то стоптанные башмаки, и цветочная клумба была перекопана и, приходится думать, засеяна сызнова.

Человек без царька в голове присел на кособокую скамейку, которую прошлым летом сколотил собственноручно из бросовой доски, и загляделся на улицу. Идти ему было решительно некуда — негде стало ему голову приклонить да от дождя укрыться, если бы дождевая облачность, напрочь зависшая над северными кварталами, внезапно переместилась бы южнее. Хлопнула входная дверь, на крыльце показался горе-мужчина.

Выглядел он совершенно по-домашнему: из одежды на нем виднелись лишь майка и трусы. Был он тощ и волосат и аж светился удовольствием по случаю заселения временно пустующей жилплощади. Он сунул ноги в башмаки, прошлепал по дорожке мимо бывшего домовладельца, постоял возле калитки, двинулся обратно в дом, но, поравнявшись с человеком без царька в голове, остановился, изобразив на лице бурное, многослойное удивление.

— Какими судьбами, Михальчик?

— Вот, — сказал человек без царька в голове, по прозвищу Михальчик, — домой, блин, пришел.

Горе-мужчина заинтересованно повертел головой.

— Домой — это куда же — домой? — Самосел участливо покивал, подсел к Михальчику. — Да-a, положеньице у тебя Была у человека крыша над головой — и нет у человека крыши над головой. Сколько ж ты отсутствовал?

— Часа три, наверное, — сказал Михальчик.

— Видишь, как оно повернулось? Всего три часа — а шустрым людишкам и этого хватило. И ничего ты им теперь не сделаешь. А ты на улице остался. А все потому, что без царька в голове. Собаку надо было завести, волкодава. Или жену, чтоб дома сидела, пока ты по городу шляешься. Моя дура и на порог никого не пустит в мое отсутствие. Такие дела. Ты когда последний раз постель менял? Моя бесподобная как зашла — за голову схватилась: постели, говорит, несвежие, как же нам, говорит, спать на таких постелях? Я ей говорю: человеку, предположим, некогда было с тряпками возиться, возьми сама поменяй, — а она мне: дай мне новые наволочки, новый пододеяльник дай, простыню… Совсем бабенка на курорт отъехала! Откуда ж у меня, горе-мужика, такие принадлежности? А бельишко на кроватке и правда того-с, запашок от него, прямо скажем, не ахти-подвинься. И серость на нем какая-то. Теперь либо стирку затевать», либо картошку чистить. Так на кухоньке и ножа приличного не нашлось. И картошку ты всю заточил, добрым людям подкормиться нечем. Что ты за человек такой? От тебя ж — сплошной убыток! Половицы под ногами проседают, стены потрескивают, форточка в раме намертво застопорилась… Где ты, интересно, целых три часа филонил?

— В обменке, где ж еще…

Горе-мужчина ляснул себя по коленкам.

— А без царька в голове уже никак не греет?

— Ну-у, что тебе сказать…

— И были варианты? Присмотрел что-нибудь? — допытывался горе-мужчина, которого многое донимало по жизни, но при этом абсолютно все устраивало.

— Предлагали законченного кретина и ходячую клинику.

— А ты?..

— Сказал, что подумаю. Все сразу окрысились на меня: долго будешь думать — мохом порастешь… Ты не в курсах: ходячая клиника — это когда тебе постоянно нездоровится или когда от одного твоего вида все вокруг температурить начинают?

— Да-а, сплеча в таком деле рубить — только руку вывихнешь. — Горе-мужчина поскреб ногтем давно не бритый подбородок. — В гости тебя, что ли, зазвать? Так ты ж без презенту, и картошки в доме нет… вот и расскажешь, что еще в моем хозяйстве искать бесполезно, чтоб я зря по сусекам не рыскал.

Поднялись на крыльцо, горе-мужчина скинул башмаки, жестом предложил Михальчику проделать то же самое.

— Моя— аккуратистка без равных, за лишнюю пылинку удавит, — подумав, горе-мужчина оглянулся и шепотом прибавил: — Или сама удавится…

В тесной гостевой половине развалюхи Михальчик обнаружил кардинальную перестановку: круглый столик на расшатанной ножке стоял теперь не справа от окна, а слева, три хлипких стула были приставлены спинками к столу.