Книга магов (антология) - Страница 80

— Да!.. Да!..

Она сидела на балконе, удивляясь тому, что на безоблачном — еще час назад — небе не видно звезд. На город опустились тучи? Странно: это выглядело совершенно иначе, так, будто чье-то гигантское крыло накрыло светящийся вечерними огнями мегаполис. Небо было черным — ни туч, ни звезд. Из кухни доносились звуки музыки и пьяные мужские голоса. Звон рюмок, очередное обсуждение — сперва политика, потом бизнес, затем, по мере наливания коньяком, они, безусловно, начнут рассуждать об отношениях Леннона и Оно, а чуть позже, помянув покойника Заппу, станут восторгаться творениями Гауди. Она не была в Испании. Она вообще нигде не была, ее не удивляли пирамиды, минареты и эта, как ее там, все уши уже прожужжали, «саграда фамилия»… ехать еще к черту на рога, чтобы полюбоваться каким-то идиотским собором! Она смотрела его на видео, и он не произвел на нее ни малейшего впечатления.

Опять взрыв хохота, шаги, чей-то ехидный голос: «Господин старшина первой статьи, как рядовой необученный — докладываю: такси у подъезда, а нам пора это вот… валить». Ах, ну да, он же служил в морской пехоте, на Дальнем… как он этим гордится! Раз он вытащил ее на охоту. Лес, камуфляж, друзья — всем слегка за тридцать, у большинства ученые степени: социология, экономика… некоторые прошли через Кавказ. Они выперлись на какое-то глухое лесное озерцо, расчехлили удочки. Карась — огромный, жирный, — он осторожно снимает его с крючка, машет над головой и бросает далеко в воду. Хохот. Вертикальный «Зауэр» сороковых годов — целое состояние — валяется на песке. Сервиз, вынутый из рюкзака и расколоченный в воздухе. «Дура, зачем ты взяла эти резиновые перчатки? Зайца обдирать? Какого зайца? Идиотка! Разве солдат станет стрелять в живое?»

Руки. Руки на руле. Рука, спокойно лежащая на кулисе. Обручальное кольцо, на мизинце — узкий перстень с рубином. Рука, управляющая чейнджером с компактами. Правая нога. «Спешить? Куда, в морг? Успеем».

Светящаяся стрелка спидометра, намертво прилипшая к цифре 60. Левая рука держит сигару, потом она плавно' переползает на руль. Она держит его на двенадцати часах. «Не делай так, малыш. Мне можно — а тебе пока не стоит». Острые скулы. Высокий, подтянутый — всегда. Водит машину, стреляет из пулемета, может сделать укол — совсем не больно. Плачет, когда больно мне — было… она всхлипнула. В этот момент хлопнула дверь и по коридору едва слышно зашуршали шаги мужа.

— Комары поедят, — услышала она за спиной его голос — хриплый от выпитого. — Давай, вылазь с балкона.

Он был полуголый — джинсы и тапочки. Мягко щелкнул выключатель ночника.

— Я купил себе статью, — из-за спины вдруг появился большой пистолет, — Ленька провалил… он копаный, чистый. Смотри, лапа какая — «кольт», армейский, 11,43, слона за борт вынесет.

Узкая рука без усилия продернула затвор. Он явно любовался покупкой, ему не терпелось опробовать ее в действии. Боевой пистолет! ее шатнуло. Ружей в доме было более чем достаточно, но такого он еще не приносил. Он был доволен собой. Пистолет бесшумно лег под вторую подушку. С шорохом сползли на пол джинсы.

— Давненько я уже не был со своей женушкой.

Она вздохнула. Возможно, сегодня он будет похож на мужчину..

— Ты уверен, что он не выстрелит?

— Я так похож на идиота?

Он был отвратителен. Легкие касания пальцев, теплые, чуть влажноватые губы, скользящие по ее телу, невозможность ощутить хотя бы это, сухое, пропахшее табаком и одеколоном тело — она уснула, провалилась во тьму, мечтая отделаться от него раз и навсегда, страдая от невозможности этого, — едва не со слезами, но рыдать она себе не позволяла. Рассвет осторожно прокрался в спальню через незапертый балкон.

Она открыла глаза. На перилах сидел крылатый. Не тот желтоглазый, а — мощнее, узкая борода свисала до самой груди. Ветер заносил в комнату его характерный аромат, запах человека, преодолевшего немалое расстояние, отразившееся на нем потом и солью.

— Он ждет тебя, — услышала она.

Одеяло полетело на пол. Она встала, потянулась, с торжеством посмотрела на скрючившуюся на простыне фигуру мужа — жалкую, младенчески беззащитную — и шагнула к балкону. В темно-синем рассветном небе кружила черная точка.

Муж неожиданно зашевелился. Его серые глаза настороженно стрельнули по комнате.

— Гос-споди… — прошептал он. — Господи Боже мой!..

Правая рука скользнула под подушку.

— Уйди! — От крика, казалось, зазвенели стекла балконной двери. — Уйди, на хр-рр!..

Крылатый выпрямился, но времени у него уже не было: первая пуля — тяжеленная тупорылая пуля одного из самых жутких пистолетов этого мира — ударила его в грудь… крылатый не успел упасть, как вторая разнесла ему череп, и она, стоявшая на пороге балкона, оказалась обрызгана мерзкой желто-кровавой массой.

Она оглянулась. Муж, сжимая в руке свой «кольт», стоял посреди спальни — ноги раздвинуты и чуть согнуты, безумные от ужаса глаза шарят в поисках новой цели. Она посмотрела в небо — черная точка приближалась, явственно вырисовываясь в ширококрылую фигуру, — и тогда она, смеясь, перебросила ногу через перила балкона и шагнула вниз.

И утренний воздух, упругий, сладко-холодный, подхватил ее, понес на своих бессмертных крыльях. Крыльях, вселивших в нее страсть — ту страсть, которой она была лишена.

Выстрелов она уже не слышала.

Андрей Печенежский

Пересортица

Забытые кварталы. Междустрочье

Казимир

1

Жертву последней пересортицы нарекли Коломбиной — то ли в спешке, по недоразумению, то ли ретивый шутник расстарался: ну какая из нее Коломбина? — грузная, мосластая, непоседливая, куда ни ткнись — повсюду она хлопочет, перемещается, дышит, потеет. Даже Казимир, к которому она пристала в жены, указывал ей при всяком удобном случае на то, что настоящая Коломбина ногами не топала бы, в спящем состоянии не храпела бы, а была бы всегда такая сказочно воздушная, как шарфик шелковый!

— А ты ее видел, настоящую-то? — спрашивала жертва пересортицы недоверчиво.

— Зачем мне видеть? Я знаю! — отвечал Казимир, и ему можно было верить, хотя Казимир не был умником-всезнайкой, а был всего лишь заурядным вечным пахарем. — Ты не Коломбина, под тобою половицы ходуном ходят, ты коняга ломовая! — упрекал он ни в чем не повинную жертву, но в то же время от себя не гнал, не швырялся в нее инструментом. Должно быть, сдерживали его какие-то особые соображения, о чем он ни словом ни перед кем не обмолвился.

Ранним утром Коломбина возилась на кухне, то кастрюлями бряцала, то поварешкой, как вдруг заявился человечек, показавшийся Коломбине настолько угодливым, что хоть ковриком его под дверь укладывай. Человечек долго извинялся, спрашивал, на ногах ли мастер Казимир, ах, какая жалость, позволительно ли будет мне обождать, пока мастер почивать закончат, я в уголочке посижу, мне это привычно…

— Они поздно легли, а потом еще ворочались, — сказала Коломбина, жертва самой последней, самой кардинальной пересортицы.

— Все в трудах! — умиленно заулыбался человечек. — Настоящие мастера не ведают покоя!

— А я разве ведаю? — равнодушно заметила Коломбина.

— И вам, хозяюшка, ох как непросто приходится! Редкий гений сознает бытовую сторону вопроса — все больше в облаках витают, красоты небес реставрируют!

Коломбина ничего не поняла и сказала, что пойдет будить Казимира.

— Как неловко получается! И что мне было не прийти попозже!

— Да уж как пришли! Не сидеть же вам тут до обеда.

— А что — могуч сон мастера?

— Могуч, могуч. Там его еще никто не победил.

Коломбина пошла в спальню и без всякой жалости принялась дергать и мутузить вечного пахаря. Глаза Казимира открылись, но зрачки неудержимо уплывали в подлобье.