Книга магов (антология) - Страница 73

А она подходит, эта женщина непривычной, внутрь себя обращенной красоты. Светлые-светлые серые глаза; почти белые волосы; матовая молочная кожа… И недлинная рубаха прозрачного крапивного полотна (такое в Царь-граде ценят наравне с шелком-оксамитом) столь же бела, легка, воздушна, как и не скрываемое ею упругое юное тело. Мягко, невесомо переступают по твердой кремнистой земле беззащитные ступни длинных точеных ног; ближе, все ближе это отрешенное лицо с тонкими, будто каменеющими чертами… В нем есть что-то волнующее, знакомое; и можно было бы понять, что именно, если бы не отвлекал внимание дико не вяжущийся с хрупкой и чистой женственностью сжатый в правой ее ладони огромный железный серп — хищный, зазубренный, буреющий обильной ржавой коростой.

Подошла вплотную, кончиками пальцев толкнула в грудь, и Олег безвольно лег спиной в нежный ласковый пепел алтаря, не сводя глаз с готовящейся к совершению таинства жрицы.

Она не торопилась.

Плавно, будто танцуя, трижды обошла вокруг, протягивая ржавое железо к ликам богов, шепча им что-то неслышное. Потом неожиданно резко вспрыгнула на край жертвенника и замерла.

Олег знал, что его ждет, знал хорошо, будто не раз видел такое, будто уже примерял на себя тяжесть предстоящего: смогу ли? И больше всего он испугался теперь, что жажда жизни победит разум и волю; что терзаемое тело выйдет из повиновения и станет бороться.

Напрасный страх. Премудрые боги точно знают, где ими положен предел человеческим силам. Едва коснувшись спиной алтаря, Олег понял, что не может шевельнуться, будто что-то невидимое держит его надежнее всяких пут. Все, больше он не подвластен себе, а подвластен одной лишь судьбе своей, глядящей на него из холодных глаз молодой жрицы, спокойно стоящей рядом.

Без сил, без мыслей следил за нею Олег, а она, помешкав в недолгом раздумье, порывистым движением сорвала с себя рубаху (это чтоб не замарать в крови драгоценную ткань), склонилась; закусив губу, обеими руками нацелила в Олегову грудь иззубренное жало своего серпа. И когда холодное безразличие в ее глазах сменилось напряженной сосредоточенностью, Олег, холодея, понял, почему что-то знакомое примерещилось ему в этом лице.

Ксюша.

Да, это Ксюша.

Так, значит, вот что такое Страшная Жертва… Не кусок кровавого мяса нужен богам; другое им нужно, совсем другое…

А тупое железо уже вдавливается в грудь — в треске рвущейся кожи, в горячих волнах пронзительной боли, глубже, глубже, и боль вызревает, звереет; булькающим потоком выхлестывается из груди теплое, липкое, заливает шею, подбородок, и бульканье это прорывается вдруг сухим хрустом взламываемых ребер… Больно же, больно! За что, Ксеня, за что?! О боги, как мерзостно он воет, какие гнусные истошные вопли…

Кто — он? Это же ты, ты визжишь, как свинья под ножом, прекрати, перестань, тряпка, животное… Бо-ольно-о-о!!!

А она будто и не слышит криков, она вся поглощена своим непростым делом. Отбросила серп, опустилась на колени, внимательно вглядывается во вспоротое, дымящееся красным (да скорее же, ты, скорее убей!).

Осторожно просунула ладони в липкое месиво — туда, где самое сердце беснующейся боли…

И вдруг вскинулась всем телом, вырвала из Олеговой груди эту боль.

И понеслись немыслимым вихрем в стремительно гаснущих глазах Олега воспаленное небо, сочащееся горячечной ало-стью; и трепетный комок, высоко-высоко вознесенный в Ксюшиной руке; и чистая кровь, обильно стекающая по этой руке на нежное плечо, срывающаяся крупными каплями с твердых острых сосков… Но алое кануло в черноту, и последним проблеском уходящего мира была исполненная бездонной мучительной жалости синева за открывающимися каменными веками Рода — в бесконечной вышине, далеко, далеко, далеко.

* * *

А за лесами вставало солнце. В теплом и чистом золоте рождался новый день — спокойный и ясный.

И в затерявшейся среди болот часовне проснулась Ксюша. Не в силах встать, не в силах снова заснуть она сладко щурилась, следила, как не спеша наливаются светом солнечные пятна на сырой ущербной стене, как вспыхивают-переливаются алмазным крошевом пылинки в лучах, протянувшихся сквозь ветхое плетение оконных решеток. Ушедшая ночь помнилась ей лишь какими-то смутными страхами, глупыми серыми снами, нелепыми и смешными теперь.

Все было так, как хотелось. Вот только Олега не было рядом, но мало ли куда человек может выйти утром… Долго потом не могла Ксюша простить себе, что не сразу встревожилась, а встревожившись, не сразу решилась звать и искать.

Олег был близко.

Ксюша увидела его, как только выбежала под ласковую голубизну посветлевшего неба, — увидела, как он лежит, ткнувшись лицом в жухлые, нездоровые травы, и бурая болотная дрянь суетливыми ручейками выдавливается из-под его груди…

Трудно, очень трудно было перевернуть его. Пальцы скользили, срывались, никак не могли уцепиться за скользкое от влаги голое (почему голое?!) тело. Но Ксюша все же справилась, смогла и плакала потом, обтирая жидкую грязь да подсохшую кровь со страшных багровых рубцов (откуда они у него, Господи, как же это?!), и комары, вспугнутые с обильной легкой поживы, ныли-плакали вместе с ней.

А потом Олег очнулся и, увидев ее над собой, шарахнулся вдруг с жалким затравленным взвизгом.

Он приходил в себя медленно, трудно; и даже когда вроде бы совсем уже успокоился, продолжал упорно молчать о том, что случилось ночью.

А потом как-то нелепо отыскалась в часовне его одежда: она, оказывается, валялась грудой на самом видном месте. Ксюша, выбегая, никак не могла не наступить на нее, но — вот бывает же так — даже не заметила… Одевался Олег суетливо, не попадая в рукава; долго прыгал на одной ноге, запутавшись в штанине; и все понукал, торопил Ксюшу — непривычно резко, со злыми слезами в голосе: «Да быстрее же!.. Собирайся скорей! Пошли, пошли отсюда…»

И Ксюша заметила вдруг, что волосы его больше не кажутся седыми: они теперь такие и есть. И еще она заметила, что нет на Олеге крестика, а там, где он обычно висел, вздулся воспаленными шрамами странный знак: окружность, перечеркнутая крест-накрест. Где-то она уже видела такое, но где? В книгах о старинных орнаментах, что ли? Или в этнографических атласах? Нет, не вспомнить сейчас…

Когда они собрались наконец уходить, окрепшее солнце уже навалилось на землю плотным неласковым зноем. Небо было безоблачно от горизонта до горизонта, и тем нелепее, тем страшнее показалась ослепительная молния, ударившая в болото, как только Олег показался на пороге часовни.

И Олег пошатнулся, вскрикнул — пронзительно, дико. В прозрачной бешеной вспышке снова привиделась ему взметнувшаяся в угрюмое небо окровавленная рука; привиделись синие, непостижимо живые глаза на каменном мертвом лице. Тупой болью ответил видению выжженный на груди знак, и Олег понял. Понял, что не властен более над собой, что не себе отныне принадлежит. Боги, боги, за что, почему именно я?!

А кто? Кто из бывавших в этой часовне? Священники? Бездумно верующие крестьяне? «Сгинь, изыди, нечистый дух!» — и бежать. Или, может быть, те, кто вырисовывал похабщину поверх ликов святых? Вот ведь в чем она, главная твоя беда: за бесконечно долгие годы ты оказался первым, кто сумел впустить ЭТО в себя…

Олег улыбнулся горько и скорбно; мутно глянул туда, где все еще пузырилась вскипевшая под ударом молнии торфяная жижа.

Значит, это там…

Ну что ж, он все понял. Он достанет, выкатит из болота древний небесный камень, великую святыню минувшего. Достанет. Выкатит. Чтобы вновь стояла она здесь, на этом холме, — как давно, как прежде. Он исполнит волю богов, исполнит ценой каких угодно усилий и жертв.

Жертв… Каких?

Каких подношений потребуют восставшие от тысячелетнего оцепенения божества? Удовлетворят ли их обугленные злаки и мягкий пепел ритуальных хлебцев?

Олег не знал этого.

Бесконечная жалость, которую он успел разглядеть в глазах Рода, неожиданная человечность этих глаз… Да, это внушало надежду на лучшее, вот только…