Книга магов (антология) - Страница 68

— Ну кто же тут может быть? Разве что зверюшка какая-нибудь от дождя забралась. Сейчас мы ее выведем на чистую воду.

Он дотянулся до фонарика, желтый прозрачный луч рухнул на пол, метнулся туда-сюда, и разлившийся под стенами сумрак вдруг ответил злыми красными огоньками маленьких глаз — низко, от самого пола.

Крыса. Крупная, почти черная; вытянулась неподвижным столбиком; злобно таращится на слепящее пятно фонаря…

Истошно взвизгнув, Ксюша отпрянула, вжалась в стену.

Олег коротко оглянулся:

— Ну что ты, что ты! Испугалась? Нашла чего! Да мы ее, паскуду…

Его рука зашарила по полу, нащупала обломок кирпича. Крыса успела шарахнуться за доли секунды до того, как осклизлый кирпич шваркнул по тому месту, где она только что сидела. Горбатая тень шмыгнула к выходу, на пороге запнулась, дернулась как-то нелепо и сгинула в дождевом мареве.

Некоторое время они молчали. Олег снова прилаживал фонарик на полу — как раньше, лучом в потолок; потом гладил Ксюшу по голове, успокаивал. Когда она перестала дрожать и всхлипывать, сказал:

— Давай спать.

Ксюша судорожно покивала, послушно полезла на развороченное лежбище.

Уже оттуда, из-под плаща, спросила вдруг:

— Слушай, а почему нечистая сила так любит заброшенные церкви?

Олег засмеялся — сухо, с трудом:

— Глупая! Вот глупая — крысы испугалась! Спи.

Ксюша зажмурилась, задышала медленно и глубоко. Ей очень-очень хотелось вправду заснуть, и чтобы сразу было утро, и чтобы солнечные зайчики лежали на щербатом полу…

Олег тоже лег, но сперва глянул на то черное лицо на стене.

Да какое там лицо — чушь, просто мокрое пятно на штукатурке. Померещилось…

А вот что крыса перед тем, как под ливень выскочить, обернулась — вот это, к сожалению, не померещилось. Да не беда, если бы просто обернулась. А то ведь она еще и кулачком погрозила…

* * *

Олег проснулся внезапно, будто от толчка. Фонарик погас, в часовне стоял невнятный зеленоватый сумрак, и в сумраке этом явственно различалось напряженное лицо Ксюши. Что это с ней? Приподнялась на локте, настороженно прислушивается к чему-то… К чему? Тихо вокруг, только монотонно шумит неторопливый дождь — наверное, кончилась гроза и ливень вновь обернулся скучной моросью.

Олег шевельнулся было, но Ксюша нетерпеливо дернула плечом: тихо! И тут он услышал.

Что-то было там, снаружи, какой-то звук — едва ощутимый, тонущий в вялом шорохе капель, прерывистый, тоскливый, безнадежный… Будто плакал крохотный щенок, запуганный и несчастный. Или это ветер тихонько раскачивал обрывок проржавевшей жести на крыше?

— Что это? — Ксюшин шепот был не громче вздоха.

Олег уже натягивал сапоги:

— Я посмотрю. Не бойся, Ксеня, я быстро.

Когда фигура Олега черным силуэтом вырисовалась в мутном пятне выхода, Ксюша заметила тусклый и мимолетный взблеск в его правой руке. Нож.

Значит, он сам боится…

Снаружи было промозгло и смутно. Мелкая влага сеялась из тонкой пелены высоких туч, сквозь которые огромным неярким пятном просвечивала луна. В призрачных лунных сумерках окружающее было зыбким, но видимым, и Олег с изумлением обнаружил, что болото стало озером, а холм, приютивший часовню, — островом. Да, на славу потрудилась гроза…

А тихие жалобные звуки, выманившие его под дождь, не прекращались. Они стали явственнее, слышнее, и все же Олег не сразу сумел заметить издававшее их существо.

Это был щенок. Маленький серый комочек страха и холода, он копошился в мокрой траве и хныкал, хныкал… Когда Олег склонился над ним, протягивая руки, щенок отчаянно бросился навстречу, заплетаясь неуклюжими лапками в жестких стеблях; вжался в ладони трясущимся невесомым тельцем; заскулил счастливо и благодарно. Чувствуя на пальцах мягкое тепло крохотного язычка, Олег подумал, что щенок еще совсем маленький, сосунок еще, что сволочь какая-то придумала его топить (и, наверное, не одного), но вот — не удалось, вынесли грозовые шальные воды невесть куда, в болота, на сухое…

…Для щенка умостили кубло из Ксюшиного мохерового шарфа, и он скоро перестал скулить и дрожать, затих, только причмокивал во сне — совсем как ребенок.

А вот к Олегу с Ксюшей сон не шел. Олег снова принялся рассматривать темное пятно на стене — странное какое-то, неуловимо разнящееся от остальных святых ликов, едва видневшихся на других стенах.

Да, странное лицо. Странное уже хотя бы тем, что четче прочих различалось оно в неверной призрачной мгле, что было чернее других, что было зыбко изменчивым.

А Ксюша смотрела на щенка. Долго смотрела. Потом спросила:

— Слушай, а какой он породы?

Олег досадливо глянул на нее:

— Не знаю! Подожди… — а когда снова повернулся к стене, загадочное тревожное лицо оказалось мокрым подтеком, бесформенным и скучным.

Наваждение…

Он лег, заложил руки под голову. Муторно и неуютно было ему, в голову лезли непривычные мысли; вещи, никогда до сих пор не интересовавшие, незнакомые, ненужные, стали вдруг беспричинно известными и сомнению не подлежащими. Что-то поселилось внутри, что-то не свое и поэтому страшное. И это лицо, которое то есть, то нет его… И щенок… Чем дальше, тем больше тревожил он Олега, этот звереныш; а собственная недавняя вера в правдоподобность его появления тревожила еще больше.

Олег посмотрел на щенка.

Тот спал, время от времени сильно вздрагивая всем телом, коротко взвизгивая, — видно, снилась какая-нибудь щенячья глупость. А кстати, почему он спит? Почему не скулит, есть не просит? Не голоден? Это возможно?

Ксюша снова тихо спросила:

— А все-таки, какой он породы?

— Дворняжка, наверное, — соврал Олег. Не стоит ее пугать — она и так уже напугана. Будем надеяться, что мамаша не отыщет своего детеныша, что гроза начисто замыла его следы. Будем надеяться, что его родственнички в это время года еще боятся людей. И на нож — тяжелый и крепкий — тоже можно надеяться. Надеяться и не спать…

Ксюша легонько взъерошила Олеговы волосы:

— О чем задумался? Опять о мусоре в храме?

— Да так… И об этом тоже… Кто-то опоганил языческое святилище. И не просто опоганил — обокрал предыдущую веру; использовал место, которому люди привыкли поклоняться испокон веков; использовал, чтобы построить эту часовню, чтобы заставить людей чтить новые святыни и забыть старые… А теперь кто-то опоганил и ее, эту новую святыню. Знаешь, Ксень, есть такое слово — возмездие…

Олег замолчал. Ксюша смотрела на него так, будто впервые увидела:

— Я не понимаю… Так, по-твоему, христианство — это плохо? По-твоему, это мерзкое язычество с его невежеством, дикостью, человеческими жертвоприношениями — лучше? А сам, между прочим, крестик носишь!

Олег скривился:

— Крестик… Ну, ношу я крестик. Это о бабушке память, только и всего. Нехристь я, некрещеный то есть.

Он запнулся ненадолго, продолжил раздумчиво:

— Лучше, хуже… Не можем мы судить о том, что лучше, что хуже. Не можем, потому что ничтожно мало знаем о язычестве, а это — вина христианства. Так ревностно искореняли скверну идолопоклонства, что изувечили культуру дохристианской Руси, причем изувечили безвозвратно. А в оправдание себе измыслили ложь, будто и не было ее, культуры этой, будто до принятия православия прозябала Русь в дикости и мерзости неописуемой…

— А разве не так? — совсем растерялась Ксюша.

Олег почти вскрикнул:

— Не так! Было бы так — была бы наша христианская культура копией византийской. А возьми, к примеру, архитектуру, иконопись. Чувствуется, конечно, византийское влияние, порой — сильное влияние, но и не более того. Нет, Ксеня, христианство приживили к Руси, яко ветвь ко древу, а все прочие ветви отсекли, чтобы жила только эта, новая…

Он снова надолго замолчал. Ксюша, так и не дождавшись продолжения, заговорила сама:

— Вот ты говоришь: языческая культура. Какая же это культура, если даже боги явно заимствованы у других народов? Вот Семаргл из пантеона Владимира 980 года — это же иранское божество. Крылатая собака, покровитель семян и ростков.