Книга магов (антология) - Страница 66
Они сидели, взявшись за руки: задумавшийся о чем-то своем Рианальт, удрученный случившимся с Тейчан силач, подросток с покрасневшими глазами, сжавшийся в комок и втянувший голову в плечи, почти (но все же не до конца) морально разбитый старейшина, мертвая молодая женщина и Заложник, за спиной которого маячила безмолвная фигура.
В кругу горела хилая свечка, перстень с камнем теперь был надет на нее.
Сидели и ждали.
Блеск лезвия. Вспышка ослепительно яркого света. В ее огненном полыхании возник вдруг человеческий абрис и быстро оброс объемом и цветом: незнакомый в лицо всем, кроме Норкриона, мужчина в летах, лысоватый и грузный, сидел за столом, изредка чиркая золотой чернильной ручкой по бумаге, и к его лицу нагибалась настоящая электрическая лампа на колченогой подставке… Неожиданно он зашатался, покраснел до свекольного цвета и повалился лицом на стол, сбивая лампу в сторону и комкая попавшиеся под пальцы листы. Слетел на пол и превратился в дребезги невезуче приткнувшийся у края стола стакан, потом раздался быстро стихающий хрип…
Вспышка — и вновь стали видны знакомые стены, которые теперь почему-то странно увеличивались на глазах, становясь размытыми, огромными и непривычными…
Вспышка.
Громоподобный треск выбиваемой двери…
— Ну, что там? — спросил командир отряда патруля, когда несколько солдат высыпали из дома с голубятней.
— Чепуха одна. Взрослых — никого, зато младенцев — куча… — доложил сержант. — Ясли, должно быть. Только воспитателя нет.
— Вот черт! — треснул по дверному косяку кулаком командир (этот дом был последним). — Никого, значит? Пустышка? Ну ладно… Уходим!
До рассвета ему надо было успеть обыскать еще одно селение. Откуда ему было знать, что произошло минуту назад в столице? Вести не сразу преодолевают такие расстояния.
Правда, позже, уже в дороге, ему вспомнилось вдруг, что среди суеверных простых людей, главным образом в дальних селах, ходят смутные слухи, что, мол, в тех местах, куда люди вызывали Заложников, часто находят подкидышей. Так ведь то — по одному, а не по пять штук скопом. Да и вообще, скорей всего, Храм и чудеса — всего лишь сказки.
Самые обыкновенные сказки…
Федор Чешко
Час прошлой веры
Ты, возжелавший знать,
Но страшащийся дум,
Отяготивший ум
Тем, что не смог понять,
Ты, чья сила слаба,
Как огонек свечи,
Бойся сказать в ночи
Правильные слова.
Вода была всюду. Она оседала на одежду и лица промозглой сыростью, нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин, смачно и длинно чавкала под ногами, и казалось, что буро-зеленое месиво матерого мха взасос целует подошвы. Было тихо. Ветер, весь день хулиганивший над болотами, умаялся наконец и теперь едва ощутимо шуршал в чернеющих листьях. Даже комары угомонились и поотстали, за исключением двух-трех особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжкие тучи воспалялись тусклым закатом, погромыхивало невнятно, но обещающе: в пугливых невзрачных сумерках зрела гроза.
Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела под ноги, на мох, на черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные, обляпанные ржавой болотной пакостью сапоги — как они шагают по этому мху и по этим лужам… Все шагают и шагают, и ноги наливаются скучной бессильной тяжестью, и цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно: стряхнуть с себя все это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом, резиной и гнилью; лечь на теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох, лужи да шагающие сапоги — только бы не видеть их больше вот так, наяву. Но до тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать…
А потом она с маху уткнулась головой во что-то влажное, твердое, шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла, что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом — лечь, а потом — спать, а идти дальше совсем не захочется…
Олег мельком глянул через плечо:
— Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно…
Ну вот, теперь надо сдвинуться с места (а сапоги уже, кажется, запустили в мох ветвистые корни — прочно и навсегда), надо встать рядом и восхищаться пейзажем. Желательно — вслух. А мама, между прочим, предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: «Ой, Ксения, гляди, как бы не пожалеть тебе… Чокнутый он какой-то».
Чокнутый и есть. Ну что это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?
Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг — прозрачные толпы жалких, обиженных Богом осинок; а сверху — небо, черное уже, плоское, и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи… А на поляне — холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой древности. А на холме — четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в недальнюю черноту неба; устремленный, но тяжело и плотно стоящий здесь, на холме, в болотах — над гнилыми лужами, над полупрозрачной от убогости травой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо, навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?! Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!
Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.
— Ксюша… — Он осторожно тронул ее за плечо. — А, Ксюша… Давай-ка мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне переночуем. Хлеб есть, консервы… И куртки есть — не замерзнем. Или если в Белополье, то я тебя понесу. Или — или.
Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под дождем (вот, уже капает, все сильнее, все чаще). А ночевать в этой развалине на болоте, в сырости, на голом полу… Да не в сырости дело — страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что ли?! Но идти в Белополье…
Ксюша представила себе, как будет идти в Белополье, и простонала:
— Ладно, ночуем здесь.
В часовне было темно и пусто. Олег пошарил лучом фонарика по исписанным похабщиной стенам, на которых сквозь сырую, неряшливо наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному битым кирпичом и всяческой дрянью полу; сказал неестественно бодро и решительно:
— Отлично! Ночевка будет по первому разряду.
Ксюша, нерешительно топтавшаяся у входа, восприняла это заявление скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше впечатлений оставила эта ночь…
А Олег тем временем пристроил фонарик на полу, ногами расшвырял по углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот уже трескуче искрят, разгораясь, сырые щепки, и шустрые язычки пламени, коптя, облизывают жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в углу устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака да плаща…
Может, и не такая уж плохая ночевка получится?
Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда опустевшая жестянка была аккуратно подчищена корочкой, а ее место на крохотном костерке заняла алюминиевая фляга с чаем, завязался мало-помалу и разговор.
— Просто удивительно, откуда здесь все это, — сказал Олег, досадливо озираясь по сторонам. В глазах его была какая-то детская обида, будто только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше сам же сгребал под стены. — Ведра, галоши… А около входа — заметила? — автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги, между прочим, километров пять, не меньше.
Ксюша зябко горбилась, топила подбородок в воротнике пушистого свитера:
— Люди охотнее всего гадят в местах, обжитых другими людьми. А в местах, которые были для кого-то святыми, гадят с особым трудолюбием и упорством. Так что ничего удивительного не вижу. — Она пожала плечами, осторожно потрогала флягу. — Давай пить скорее, а то спать очень хочется.