Книга имён - Страница 2

Но, как ни сложно с мертвыми, несправедливо было бы позабыть о трудностях живых. Давным-дав­но известно, наизусть вытвержено, что смерть, по врожденной ли некомпетентности, по благоприоб­ретенному ли коварству, отбирает свои жертвы не в соответствии с тем, сколько они прожили на свете, и, заметим в скобках, это ее обыкновение, разверз­нув хляби бесчисленных религиозных и философ­ских доктрин, в конце концов привело, причем путя­ми разнообразными и порою взаимоисключающими, к парадоксальному эффекту, который мы назвали бы интеллектуальной сублимацией естественного страха смерти. Возвращаясь к нашей теме, скажем — вот уж в том, что кто-то из живых в живых оставлен на неопределенный срок, забыт или получил позво­ление стариться просто так, не из уважения к своим заслугам или по иной, не менее уважительной при­чине, смерть упрекнуть нельзя. Всякий знает, что как бы долго ни тянул старик, в свой час всенепремен­но протянет ноги и он. И опять же дня не проходит, чтобы младшие делопроизводители не снимали с по­лок, предназначенных для живых, сколько-то досье и не отправляли их в заднее хранилище, дня не про­ходит, чтобы не надо было переставлять повыше, то бишь ближе к крыше, формуляры оставшихся, хотя порой, по иронической прихоти непредсказуемой судьбы, суждено им будет простоять там лишь до завтра. В полнейшем соответствии с так называемым естественным ходом вещей чем ближе к вершине стеллажа, тем очевидней, что удача устала улыбать­ся, что пространство сузилось и ужалось и что даль­ше ехать, в сущности-то говоря, совсем уже скоро бу­дет некуда. Достигнутый край полки знаменует об­рыв во всех смыслах слова. Случается, конечно, что досье по неведомой и необъяснимой причине оста­ется на самом краешке, балансируя над пропастью, но не испытывает ни малейшего головокружения и пребывает в шатком равновесии годы и годы сверх того разумного срока, который, как принято счи­тать, отмерен человечьему веку. Профессиональное любопытство, поначалу пробужденное в делопроиз­водителях этими досье, уже по прошествии неболь­шого времени сменяется нетерпением, как если бы такое бесстыдное упорство долгожителей сокраща­ло, съедало, пожирало перспективу их собственного бытия. И, знаете, не вполне беспочвенны эти суевер­ные ощущения, если принять в расчет, сколь часто, сколь безвременно приходится убирать из каталога живых дела служащих всех категорий, меж тем как документы упрямых мафусаилов по-прежнему сто­ят себе да стоят и только желтеют все больше, пока, неприятно поражая глаз посетителей, не превраща­ются в темные пятна на верхних полках. В этот миг шеф Главного Архива говорит одному из младших делопроизводителей: Сеньор Жозе, замените-ка эти папки.

Помимо Жозе, собственного имени собственного, есть у Жозе еще и весьма распространенная, лишенная ономастических экстравагантностей фамилия, доставшаяся ему от отца и от матери обычным, законным порядком, в чем всякий волен убедиться, заглянув в свидетельство о его рождении, хранящееся в архиве, если, конечно, важность дела оправдывает столь пристальный интерес, а результат проверки — труды, положенные на то, чтобы подтвердить и без того известное. Тем не менее по неведомой причине, если, разумеется, не кроется причина эта в незначительности самого персонажа, сеньору Жозе, который будучи спрошен, как его зовут, или оказавшись перед лицом обстоятельств, стекшихся так, что приходится представиться, отвечает: Я такой-то и такой-то, и ни разу в жизни ничем не помогло произнесение полного имени и фамилии, ибо собеседники запоминают только первое слово, которое потом предваряют или нет, смотря по степени близости и воспитанности, вежливым обращением. Впрочем, сразу надо сказать, оно, обращение это, пресловутый сеньор, ст оит уже не столько, сколько сулило вроде бы в стародавние времена, по крайней мере здесь, в Главном Архиве, где обыкновение величать друг друга именно так хоть и принято всеми, от шефа-хранителя до самого новехонького из младших делопроизводителей, в каждодневной практике субординации значит вовсе не одно и то же, а всякий раз разное, разница же проявляется и в способе произнесения этого короткого слова, и в оттенках интонаций, определяющих и ранг говорящих, и настроение, в котором они пребывают, благо модуляции, доказывая, какая мощь выразительных средств заложена в двух кратчайших звуках, при соединении начинающих обозначать одно понятие, способны передать и снисходительность, и раздражение, и пренебрежение, и насмешку, и льстивость, и униженность. Вот и с двумя слогами слова Жозе и двумя слогами слова сеньор, в том случае опять же, если обращение предваряет имя, происходит более или менее то же самое. Когда они произносятся в стенах архива либо вне его, в них всегда можно различить снисходительность, раздражение, пренебрежение или насмешку, обращенные к помянутому лицу. Что же касается двух оставшихся интонаций, льстивой и униженной, наделенных особенной, обволакивающей напевностью, то они никогда не ласкают слух младшего делопроизводителя сеньора Жозе, не имеют доступа в хроматическую шкалу тех чувств, которые он обычно вызывает. Следует пояснить, впрочем, что чувства эти значительно многообразнее приведенного нами перечня, куда входит только нечто прямое, явное, первичное и одномерное. И теперь, когда, к примеру, хранитель сказал: Сеньор Жозе, замените-ка эти папки, чуткое и навостренное опытом ухо расслышит в этих словах такое, что можно будет, невзирая на явную противоречивость введенного нами понятия, определить как властное безразличие, выразившееся не только в том, что он не удостоил взглядом человека, к которому обращался, но и не снизошел до того, чтобы удостовериться, исполнен ли его приказ. Добираясь до верхних, почти под самым потолком, полок, сеньор Жозе должен карабкаться по высоченной лестнице-стремянке, а поскольку он, на беду, по причине нервозности своей скверно держит равновесие, ему, чтоб, что называется, не загреметь так, что костей не соберешь, приходится волей-неволей пристегиваться к ступеням крепким ремнем. И никому из оставшихся внизу коллег, равных ему по рангу и должности, о вышестоящих и говорить нечего, даже и в голову не придет поднять эту самую голову да посмотреть, благополучно ли свершается восхождение. Само собой понятно, что это еще один способ продемонстрировать безразличие.

Когда-то — а дата этого когда-то теряется во тьме времен — чиновники и жили в Главном Архиве. Не в нем самом, разумеется, ибо кто бы выдержал корпоративное обитание вповалку, но в незамысловатых, грубо сколоченных лачужках, которые наподобие неприкаянных часовенок, льнущих к крепкотелому собору, притулились снаружи, вдоль боковых стен. В домишках этих имелось по две двери, из которых одна, обычная, выходила на улицу, а другая, дополнительная и почти незаметная, вела прямо в центральный зал архива, и такое тесное соседство в те времена и еще много-много лет спустя считалось в высшей степени благодетельным для исправного функционирования учреждения, ибо сотрудникам его не приходилось терять время на перемещения по городу, а опоздавшим к началу рабочего дня нельзя было отговориться пробками. Помимо этих логистических преимуществ всегда можно было проверить, правду ли сказал сотрудник, сказавшийся больным. К сожалению, смена муниципальных предпочтений и представлений о том, как должен выглядеть квартал вокруг Архива, привела к сносу всех этих забавных домиков за исключением одного, оставленного по решению городских властей в качестве памятника архитектуры такой-то эпохи и напоминания о прежней системе трудовых отношений, в которой, чтобы там ни говорили, как бы их ни поносили легкомысленные нынешние критики, были, были свои положительные стороны. В этом-то домике и живет сеньор Жозе. Так получилось не намеренно, не потому, что ему на долю выпало выпасть в осадок, оказаться в сухом остатке былого, а скорее всего — из-за расположения его жилища, приткнувшегося в уголку и не портившего обновленный вид, а стало быть, не в поощрение и не в наказание, ибо сеньор Жозе не заслуживал ни того ни другого, а так просто — оставили его жить, где живет, да и дело с концом. Однако в ознаменование новых времен и не желая допустить положение, которое легко можно было бы счесть привилегированным, выход в Архив сеньору Жозе перекрыли, а иными словами, приказали ему вторую дверь запереть на ключ и не сметь ею больше пользоваться. Вот почему сеньор Жозе наравне со всеми должен каждый день входить и выходить через главный подъезд Главного Архива, если даже над городом бушует самый яростный из ураганов. Надо, впрочем, заметить, что по складу своей методичной натуры он с облегчением воспринял торжество принципа равенства, пусть и действовавшего в этом случае не в его пользу, хоть, по правде говоря, и предпочел бы, чтобы не его одного отряжали подниматься по шаткой стремянке под самый потолок, ибо, как уже было сказано, страдал страхом высоты. Сеньор Жозе, принадлежавший к числу тех, кто с похвальной застенчивостью избегает рассказывать на всех углах о своих истинных или воображаемых психологических и нервных расстройствах, скорей всего, вообще никогда даже не упоминал об этой фобии, и правильно делал, ибо в противном случае коллеги не сводили бы с него пугливых взоров, опасаясь, как бы, несмотря на страховку, он не сверзился с верхотуры им на головы. И когда сеньор Жозе, перебарывая по мере сил последние приступы порожденной головокружением дурноты, слезает наконец со ступеньки на землю, никто из прочих сотрудников, как равных ему, так и вышестоящих, не подозревает, какой опасности они все подвергались.