Книга бытия (с иллюстрациями) - Страница 199

С Раей мы не встречались больше года, но особых перемен я не увидел. Кроме, пожалуй, одной: ее Сережа превратился в красивого трехлетнего мальчугана, умного и проказливого.

Зато Саша изменился сильно: с него спала заграничная солидность, он стал прежним — умным, насмешливым, тонким.

— Отлично, что завернул к нам, — сказал Саша, накрывая на стол (они, я это скоро узнал, разделили обязанности: она куховарила — он приносил продукты, накрывал стол и мыл посуду). — Я сегодня не пойду на службу, будем до ночи выяснять, что в мире и что с нами.

— Отменяется, Саша. Я только поздоровался и ухожу. Нужно встретиться со многими друзьями.

— Со многими друзьями — в смысле: с одной подругой, — спокойно поправил меня Саша. Он ни разу не видел Норы, но, естественно, о ней знал.

Я уточнил:

— Нужно-то как раз со многими, но встреча, ты прав, будет только одна. И, возможно, я вернусь очень поздно.

— Пусть это тебя не беспокоит. Постель будет готова, ужин — на столе, а дверь оставим незапертой.

— Ты не боишься воров?

— Видишь ли, я их не предупрежу, что сегодня дверь будет открытой.

Нора жила в театральном общежитии где-то на незнакомой мне далекой улице Шота Руставели (лет через двадцать она перестала числиться в отдаленных). Саша растолковал, каким трамваем ехать.

Я не сказал Норе, что приеду, и все во мне было напряжено: как она меня встретит? Вахтерша известила, что (в принципе) посторонних в женское общежитие не пускают, но она своим зорким взглядом безошибочно определила, что я человек достойный и не стану задерживаться позже допустимого.

Я поднялся на указанный этаж, постучал в указанную комнату — незнакомый женский голос приветливо прокричал:

— Можно, можно — входите!

Я открыл дверь. В комнате было три женщины. Нора стояла ко мне спиной. Ее соседки взглянули на меня с любопытством. Одна вежливо поинтересовалась:

— Вы к нам?

— К вам, — сказал я и вошел в комнату. Нора обернулась и кинулась ко мне.

— Ты! — воскликнула она. Она обняла меня, вжалась. — Ты, ты! — повторила она и замолчала — только прижималась все крепче. И у меня сорвалось дыхание. Мы стояли посреди комнаты, обхватив друг друга, и, наверное, целую минуту не могли выговорить ни слова. Потом она откинула голову, всмотрелась в мое лицо, словно сомневаясь, я ли это, и потянулась к моим губам. Целуясь, я смотрел на ее соседок. Сначала к двери тихо зашагала одна, потом и другая.

Прошло немало времени, прежде чем мы заговорили.

— Ты в Москве? Давно? — спросила она, как будто еще не вполне веря в мое появление.

— Давно. Скоро три часа.

— И не предупредил! Хоть бы телеграмму послал.

— Хотел, чтобы ты меня не ждала.

— Я все равно ждала — каждый день, каждый час. Боже мой, это ты, ты! Просто невероятно. — Она оглянулась. — А где соседки?

— Тихонько ушли, чтобы не мешать нам целоваться. Она мгновенно оценила предоставленную нам возможность.

— Садись сюда, это моя постель, у нас острый дефицит стульев, — сказала она, когда мы снова оторвались друг от друга. — И рассказывай, как у тебя в Ленинграде? И надолго ли ты в нашу первопрестольную?

Она сказала «нашу первопрестольную», словно была коренной москвичкой.

— О Ленинграде говорить нечего: живу — и только. Уезжаю утром.

— Боже мой, так скоро! А мне сегодня нужно на репетицию.

— Я поеду с тобой.

— Занятия в Камерном театре, тебя туда не пустят.

— Посижу на Тверском бульваре. Теперь поговорим о самом важном — о тебе. Как прошли экзамены? Как чувствуешь себя в театре? Как…

— Постой, постой! — засмеялась она. — Ты задал столько вопросов, что я и до утра не отвечу. Ограничимся первыми двумя. Итак, экзамен.

Экзамены прошли благополучней, чем она ожидала. Она очень надеялась на харламовскую рекомендацию, но та большого впечатления не произвела. Зато монологи и стихи, которые они с Харламовым выучили, прослушали и похвалили. Самое страшное было в конце. Один из преподавателей разыгрывал с абитуриентками сценку из четырех реплик — и многие проваливались на двукратном повторении двух слов: нет, да.

К Нориному ужасу, в экзаменационную вошел сам Таиров[170] — и она играла с ним.

— А что это за сценка из двух двукратно повторенных слов?

— Удивительно простая и чрезвычайно коварная. Он садится и задает четыре вопроса, а ты отвечаешь «да» и «нет». «Нас никто не слышит? — Нет. — Хочешь, потолкуем? — Да. — У тебя есть милый? — Нет. — Хочешь, буду милым? — Да!» Вот и все. Мои ответы понравились Александру Яковлевичу, он сам мне сказал. И это решило мою судьбу.

— Представляю себе — публичная похвала самого Таирова! А как он сейчас к тебе относится?

— Ну, ему не до студийцев. Он весь в своем театре. Зато я, кажется, становлюсь любимицей его жены. Ты знаешь Алису Коонен? О ней столько пишут и говорят.

— Я видел ее в двух спектаклях во время прошлых приездов в Москву. Это великая актриса. Как она играла в «Федре» и «Андриенне Лекуврер»! Так она к тебе благоволит?

— Во всяком случае — благосклонна. Подруги говорят: она держится так, словно готовит меня дублершей на свои роли. Мне надо идти, Сережа.

Мы пошли к трамваю. Нам повезло: в вагоне нашлась свободная скамейка. Вскоре, на подъезде к Савеловскому вокзалу, он был так переполнен, что люди висели на подножках, держась не за поручни, а за плечи тех, кто успел ухватиться за ручки. Я уже убедился, что в Москве всегда так ездят — до пуска первой линии метро оставалось около месяца.

— Я тебе покажу одну из московских достопримечательностей, — сказала Нора, когда мы выехали на Новослободскую. — Посмотри в окно. Это большое кирпичное здание — Бутырская тюрьма.

Потом я считал зловещим предзнаменованием, что Нора обратила мое внимание на Бутырку. Не прошло и года, как я стал устойчивым обитателем ее камер, — и это время явно не было лучшим в моей жизни.

Но в тот день тюрьма мне понравилась: она еще не была скрыта фасадом многоэтажного дома и выглядела очень монументально.

— Внушительно, — сказал я с уважением. — Почти крепостная мощь. Умели строить наши предки!

Нора в сценическим костюме

— В Москве ходят слухи, что в связи с окончательной победой социализма все тюрьмы скоро снесут, — заметила Нора.

— Ну, этого здания на наш век хватит, — легкомысленно отозвался я. — Бутырка — не храм Христа Спасителя, ее не взорвать: кругом жилые дома.

— Как-нибудь снесут. Или приспособят под что-либо иное, — уверенно ответила Нора. — У нас на студии один лектор говорил, что церкви и тюрьмы — проклятое наследие прошлого и, пока с ними не расправятся, настоящее будущее не наступит.

Меньше всего в тот момент я думал о будущем. Рядом со мной сидела Нора — это маленькое настоящее было гораздо важней всех грядущих в мире.

На бульварах мы сошли и направились к Камерному театру. Пушкин еще стоял на своем старом месте, но Спасского монастыря уже не было.

— Ты будешь ждать? — полувопросительно сказала Нора.

— Конечно. Куда я могу деться?

— У тебя много друзей в Москве. И, наверное, подруг.

— Видишь ли, и друзья, и подруги есть. Но их, как ты справедливо заметила, много. А ты — одна. Больше чем одна — единственная!

— Я постараюсь не задерживаться, — шепнула она, убегая.

Я ходил по Тверскому, садился, снова ходил. И думал о том, что у меня в Москве и вправду много друзей, — всех хотелось увидеть, с каждым поговорить. И Саша с Раей — я умчался, едва успев сказать пару слов. И Оля Надель — она теперь композитор в ТЮЗе (говорят, сегодня это один из лучших театров Москвы). И Женя Бугаевский — он уверенно взбирается на научные вершины, дай ему Бог. И Петя Кроль — он, наверное, в Москве не прижился, не везет ему, бедному, а ведь какой поэт!