Книга бытия (с иллюстрациями) - Страница 177

Позже я убедился, что первооткрывателем не был. Мой лучший редактор, умнейший и милейший Федор Маркович Левин (до войны — создатель издательства «Советский писатель», член партии с 1918 года), в конце сороковых был объявлен чуть ли не главарем космополитов без роду и племени (иными словами — интеллигентных евреев-гуманитариев). Больше трех лет он ходил в безработных, его семья существовала благодаря обширной (не чета моей!) библиотеке. И многие из тех, которые публично клеймили и позорили Федора Марковича, тайком пробирались в букинистический магазин, куда он сдавал свои сокровища, чтобы попользоваться от его безысходности.

Помню еще один драматичный случай «книжного существования».

Это было в сентябре 1948 года. После освобождения я приехал в Москву и встретился со своим норильским другом Виктором Красовским (он тоже недавно освободился), в прошлом — юным любимцем Бухарина, в будущем — многолетним (до самой смерти Алексея Николаевича Косыгина) консультантом предсовмина по экономическим вопросам. Мы шли мимо Ильинских ворот, когда к Виктору кинулась высокая худая женщина. В руках у нее была авоська с кипой книг. Не выпуская ее, женщина обнимала и целовала Виктора и радостно твердила: «Витя, ты! Живой, здоровый! А мы все думали, что тебя разменяли[153] — ведь никаких известий!» Виктор отвечал, что работает в Норильске, а не писал потому, что тем, кто остался на воле, такая переписка могла грозить неприятностями.

Я отошел в сторону, чтобы не мешать. Впрочем, они говорили так громко, что я слышал каждое слово.

— А ты что делаешь? — спросил Виктор.

— А что мне делать? — ответила женщина. — На работу меня нигде не берут, не та фигура. Постепенно распродаю папину библиотеку. Ты помнишь, наверное, как он ей гордился. Сейчас иду в букинистический магазин, он недалеко от моего дома. — Она показала на известный всей Москве книжный магазин у Ильинки, за технологическим музеем. — Денег от сегодняшней продажи хватит на неделю. Уже не один год так живу.

С. Снегов, 1949 г.

— И долго это продлится?

— Остатков папиной библиотеки хватит на пару лет. А дальше — как получится.

Они снова расцеловались и попрощались. Мы пошли вниз к площади Ногина. Виктор долго молчал. Я осторожно спросил:

— Виктор, кто эта женщина?

Мне показалось, что он ответил невпопад:

— Как называется эта площадь, Сергей?

— Площадь Ногина, — ответил я, удивляясь этому вопросу, странному для коренного москвича.

— А эта женщина — дочь Ногина, — грустно сказал Виктор.

В последние дни 1934-го бурно финишировали наши отношения с Норой.

Мои неудачи сблизили нас еще больше. Временами мне казалось, что Нору они огорчают сильней, чем меня. Она не утешала меня, только мучилась — так что это мне приходилось ее утешать. Мне было не до смеха — но я смеялся, когда мы оставались наедине (это ее хоть чуть-чуть отвлекало). Я убеждал ее, что тучи вскоре рассеются. Впрочем, это относилось только к работе. Был еще один грозный и настоятельный вопрос — и он не имел отношения к моим служебным неприятностям: что будет с нами?

Нора не требовала ответа. Но я ежедневно задавал этот вопрос себе. Я уже знал, что впервые в жизни так сильно, так страстно, так горько влюбился — и решительно не понимал, что делать дальше. Об этом же спрашивала себя и Нора — и отвечала сама, не советуясь со мной и не прося моего согласия. Как-то я сказал:

— Мы с тобой давно не говорили о Вове. Он что, вернулся из своего задержавшегося рейса?

Она спокойно ответила:

— Рейс не задержался. Володя давно вернулся, побыл дома и ушел опять.

— Ты мне об этом не говорила.

— Ты не спрашивал.

— Теперь спрашиваю. Ты с ним говорила?

— Конечно. И даже очень долго.

— О чем? Могу я это узнать?

— Давно бы мог, если бы поинтересовался. Я сказала ему всю правду: что полюбила другого человека, что этот человек женат и не хочет расставаться со своей семьей, что поэтому полной близости у нас нет, но я не могу, любя другого, обещать Володе выйти за него замуж. И поэтому он должен забыть меня. Хочешь знать, что он ответил — или достаточно?

— Что он ответил?

— Он сказал, что я обрекаю себя на несчастья. Что не выйдет ничего хорошего из моего сумасбродного желания идти в театр. И что моя любовь к женатому мужчине, не желающему расстаться с семьей, ужасна — я должна отречься от него, пока окончательно не опустилась. Я ответила, что этот человек любит меня и потому я запрещаю так говорить. Я прогнала его, приказав не приходить. «Знать тебя не хочу!» — крикнула я ему. Я была очень зла — и на него, и на себя.

— И на меня, наверное?

— И на тебя, конечно. Я долго плакала, когда осталась одна. Теперь ничего не изменить.

— Ты хочешь что-нибудь изменить?

— Во всяком случае, его возвращения не хочу.

Мы присели в садике Петропавловской церкви. Дни были холодные, долго гулять не удавалось, а другого места для встреч наедине у нас не было. Я украдкой смотрел на Нору. Она выглядела подавленной. Я удивился. Не так давно она казалась мне совершенной девчонкой, наивной и очаровательной. Сейчас рядом со мной сидела грустная взрослая женщина — я чуть было не сказал «умудренная»… Она до неузнаваемости повзрослела в эти немногие месяцы. В церкви ударили колокола — издалека им ответили другие. Я очень любил колокольный звон. Мне казалось, что это город разговаривает сам с собой на разные голоса. Я робко сказал:

— Нора, пойдем ко мне. Она покачала головой.

— Не надо, Сережа. Не заставляй меня.

Я замолчал. Я просил ее об этом не раз — но никогда не настаивал, когда она отказывалась. Я понимал, что не имею права взваливать на себя ответственность за ее судьбу. Я чувствовал себя трусом — и принимал свою трусость как должное. Она поднялась.

— Проводи меня домой, Сережа.

Перед новым годом у Тоси было новоселье — она получила комнату. Она объявила всем своим друзьям (просто знакомых у нее не было — только близкие друзья), что достигла всего, о чем мечтала. Единственное, чего ей не хватало, — это возможности принять у себя близких людей, теперь этой проблемы не существует. По этому случаю она устроила роскошный праздник.

Она сходила в Торгсин[154] и, расставшись с какой-то золотой безделушкой, накупила колбасы и сыру — в простых магазинах этих деликатесов давно уже не было. И пообещала познакомить нас с одесским чудом — великой ворожеей, почти колдуньей. Гадалка эта может предсказать судьбу любого, даже отсутствующего человека — если, конечно, разберется, какая карта ему соответствует.

Нас с Норой, естественно, Тося тоже пригласила. Нора пришла в восторг. Ей не терпелось узнать свое будущее. Я смеялся. Я уверял ее, что сам если и не гадалка, то, так сказать, «гадал» (или «гадалец»?). Могу похиромантить по знаменитой системе госпожи Тэб, могу поворожить на картах по методу девицы Ленорман, предсказавшей Наполеону, что он умрет на далеком, почти необитаемом острове.

— Вот видишь, она правильно предсказала! Есть, значит, настоящие ворожеи.

— У меня другая версия, Нора. Когда Наполеона победили в первый раз, то задумались, что делать с воинственным императором. И кто-то вспомнил, что ему нагадали умереть на одиноком острове. Решили выполнить предсказание — и послали его на Эльбу. Но мистика не сработала: Эльба была слишком близко от Франции. После того как его разбили вторично, гадание разумно скорректировали — и выдворили корсиканца на другой остров, подальше. Всякая чертовщина должна опираться на разум и логику, иначе она не будет действовать. И вообще: в основе мистики лежит мистификация.

— Ты всегда смеешься, — сказала Нора с упреком. — А я верю!