Книга бытия (с иллюстрациями) - Страница 171

Достать билеты удалось. Зал был полон, в каждом ряду стояли приставные стулья, у стен теснились допущенные «безбилетники». Среди них были и строгие стражи порядка в неприметных костюмах — видимо, опасались националистских скандалов по случаю реабилитации Шумского. Но общественных дебошей уже никто не устраивал, время открытых (да и тайных) выступлений давно закончилось.

Зато театр порадовал сценической отсебятиной, очень сдобрившей текст Шекспира. Когда занавес поднялся, из-за кулис показался загримированный Шуйский и неторопливо прошелся по сцене, громко похлестывая себя плеткой по голенищам. Он ничего не говорил: появления Петруччио до пролога драматург не предусматривал и слов ему не дал, а словесной отсебятины Шумский себе не позволил. Он был хорошим актером — а может, побаивался нового наказания (оно могло оказаться похуже первого). Но хлесткая плетка говорила за него — и зал восторженно хохотал и бил в ладоши, пока Петруччио не прошествовал из левой кулисы в правую.

Нора была в восторге и от Шумского, и от Ужвий, а всего больше — от самого Шекспира. А я радовался, что доставил ей эту радость.

— Что теперь? — спросила Нора, когда мы прощались у ее дома.

— Теперь — три музея живописи. Буду знакомить вас с прекрасными полотнами великих мастеров. Я ведь ваш учитель. Надеюсь, не забыли, что я на шесть лет старше?

— Кажется, забываю, — засмеялась она. — Но это ничего не значит. Я готова быть вашей ученицей.

Мы начали не хронологически, не с картин прошлого века в Нарышкинском дворце, не с западных художников на Пушкинской, а с моего любимого нового русского музея — в основном «Мира искусства». Не могу сказать, что Нору покорили импрессионисты — но они разбудили в ней любопытство.

Как ни странно, большинство моих подруг не любили живописи. Фиру мне лишь раз или два удалось затянуть в картинные галереи — и то в Москве и Ленинграде (там просто необходимо было однажды посетить Эрмитаж, Русский музей и Третьяковку — без этого было невозможно считаться культурным человеком).

Нора хотя бы не отказывалась от музеев и всегда внимательно слушала мои комментарии — я был ей за это благодарен.

Во второй половине лета началась компания командировок на село — на помощь в уборке урожая. Я получил месячное направление в уже знакомые мне херсонские и каховские степи. Перед отъездом Нора заявила, что должна отблагодарить меня за многочисленные приглашения на концерты, в театры и музеи. В одном из клубов облоно устраивается вечер танцев — она хотела бы пойти со мной.

— Но я не танцую, — сказал я с сожалением. — Как-то не сумел выучиться.

Нора (как, впрочем, и все остальные) сочла мое неумение танцевать непростительной виной — и тут же ее простила. Я пойду с ней, чтобы она не была одна. Я смогу развлечься. Будет много интересных женщин. Обещали прийти и ученики музыкальной школы, и хор народной песни — мне понравится.

Я не был уверен, что мне понравится народное пение, и я сказал:

— Почему вы не пойдете с вашим Вовой, Нора? Он, наверное, умеет танцевать?

— Он отлично танцует! Ходить на танцы с ним — это удовольствие. Но он нанялся на пароход и отправился в море. Приходится ограничиваться вами.

— Ладно, ограничивайтесь мной, — сдался я. — Но Вову я вам не заменю — учтите на будущее. Я не умею прыгать выше головы.

Не помню, каким был этот вечер. Наверное, интересным — шуму и толкотни было много. Гораздо больше, чем я способен спокойно снести. Нора мелькала в толпе. Звучала мазурка — и все взбрыкивали ногами, ее противоестественно сменял фокстрот — и все попеременно дергались и крались.

Видимо, Нора, хорошо танцевала — в перерывах около нее скапливалась парни, они выпрашивали следующий танец.

Я отвернулся от зала и присел у буфета с бутылкой пива. Ко мне подошла раскрасневшаяся, радостная Тося.

— Как жалко, что вы не танцуете, Сергей Александрович! Мне Нора говорила, что вы полный инвалид по этой части. Неужели вас не огорчает ваше неумение?

— Ни в малейшей степени. Я даже не смотрю на зал. Танцующие меня совершенно не занимают, Тося.

— Кроме одной женщины. Кстати, самой красивой. Надеюсь, вы согласны, что Нора — красавица? Я еще не видела ее такой прекрасной, как сегодня.

— В самом деле? Надо будет присмотреться.

Тося засмеялась. Она делала это очень заразительно. На ее смех, даже не зная его причины, хотелось немедленно откликнуться — хотя бы улыбкой.

— Вы лукавите, Сергей Александрович! Вы же не отрываете от Норы глаз.

— Побойтесь бога, Тося. Я сижу к залу спиной.

— Неужели вы не замечаете, что непрерывно поворачиваетесь, чтобы увидеть ее в толпе? Вы смотрите только на нее, других вы просто не замечаете.

— Вот как? Что же это, по-вашему, означает?

Тося стала очень серьезной.

— Вы влюблены, Сергей Александрович. Я уже давно об этом догадываюсь. И вы ей кружите голову, вот что вы делаете. А ведь вы женаты!

Мы условились, что Нора напишет мне до востребования в Херсон, если случится что-нибудь важное.

Прошло недели две, прежде чем я сумел выбраться в город. Письмо от Норы уже ждало меня на почтамте. Она сообщала, что от Вовы, ушедшего матросом в южные порты Черного моря, нет ни слуху ни духу, она очень тревожится: не случилось ли чего с пароходом? Кроме того, Харламов наконец поставил в одном из районных клубов культуры «Коварство и любовь» и выпустил ее на сцену. Она готовила сразу три роли — но досталась ей только служанка Софи. Для начала достаточно, не будем заноситься, — сказал ей Харламов.

Нора упоенно извещала: успех был большой, много аплодировали, после спектакля вызывали трижды. Ее приняли даже лучше, чем профессиональных артисток, сыгравших Луизу и леди Мильфорд. Я, правда, заподозревал, что причина здесь не столько в таланте, сколько во внешности дебютантки, но благоразумно об этом промолчал — только горячо поздравил.

И про себя решил: вернусь в Одессу — немедленно пойду на «Коварство и любовь». Сам проверю, что больше действует на зрителей: талант, который со временем, по мере накопления мастерства, будет только разгораться, или красота, которая с каждым годом станет тускнеть.

Увидеть Нору на сцене мне не удалось, Харламов куда-то уехал, профессионалы, которых он привлек к своей постановке, тоже разбрелись — труппа распалась (как и всегда в полулюбительских театрах). А Нора только укрепилась в своем стремлении: дебют прошел отлично, он доказал, что иного пути у нее нет.

Шла золотая осень. Я провожал Нору после работы. Маршрут был привычным — он установился еще до поездки на село. По дороге я спросил:

— Куда же вы хотите поступать, Нора? Ограничитесь одесским театром — или замахнетесь на столичные сцены?

— Хочу в Москву. Алексей Петрович Харламов советует экзаменоваться в студию Художественного или Камерного театра — я хотела бы в Камерный. Художественной почти такой же бытовой, как Малый, — это не по мне. А вы как думаете?

— Камерный — самый интеллектуальный из наших театров. И там играет Алиса Георгиевна Коонен, есть у кого поучиться. Но я люблю Малый. Все-таки на него работал величайший из наших драматургов — Островский. Его поздние пьесы на общечеловеческие темы гениальны. Вы хотите поехать в Москву в этом году?

— Нет, сейчас уже поздно — поеду на следующий. Алексей Петрович даст мне характеристику. Но я не уверена, что она подействует.

— Конечно, подействует! Харламов — из старой гвардии провинциальных гастролеров, в столице его хорошо знают. Гастролировал даже такой великий актер, как Павел Орленев. Он приезжал к нам в Одессу, я видел его в ролях Освальда в «Привидениях» Ибсена и царя Федора в трагедии Толстого. Это было потрясающе!

— Я Орленева не видела, только слышала о нем, — сказала Нора с сожалением.

Мы прошли ее дом, углубились в парк, вернулись. Уже темнело, вечер был холодный, небо — в тучах. Я осторожно спросил:

— Как Вова отнесся к вашему дебюту, Нора? Он был на спектакле?