Ключи счастья. Том 1 - Страница 13

А крики растут. Полуголые ребятишки мечутся на берегу… Кто-то бежит в село.

Ян встает. Точно сила какая-то подняла его с земли. Прикрыв ладонью брови, он всматривается в картину суеты. Губы его стиснуты. Взгляд холоден. Уже другой человек… «Ратуйте!..» — вспоминается ему вдруг не долетевший тогда до сознания крик. Его мускулы напрягаются и делаются стальными.

«Кто-то тонет…»

Он бежит вниз.

Маня спешит на свидание! Какая обида! Пришли соседи и задержали с обедом. Она сидела, как на иголках, все время.

У ставка она останавливается, неприятно пораженная.

Какая толпа! Зачем это? Люди нелепо галдят взмахивая руками. Все глядят на воду… Гуси, встревоженные в своем одиночестве, обиженно переговариваются скрипучими голосами и толпятся на береги за болотом. «Ах… ах… ах… ах!..» — кричат утки, хлопая крыльями.

Какая-то баба воет, лежа ничком на земле.

Маня останавливается внезапно.

— Что такое? — спрашивает она.

И зрачки ее разливаются.

— Утонули двое… Найти не могут…

— Где утонули? Здесь? Когда же?

— Сейчас… Хведько Одаркин и Миколай Сергеиич.

Маня не вслушалась… Перекрестившись невольно, она бежит дальше… Боже мой, как она запоздала!

Она поднимается в рощу.

Как странно! Яна нет!

Почему его нет?

Сверху она глядит на толпу в яре. На неподвижную, сияющую воду ставка. Потом идет в усадьбу. Медленно, выжидая…

Когда она подходит к флигелю, навстречу ей бежит доктор. Он без шапки. За ним сторож.

Люди мечутся по двору и кричат, размахивая руками. Потом тоже бегут в степь, за ограду.

Далеко где-то звучат крики.

Она отворяет незапертую дверь и входит в комнату.

— Ян? — шепчет она, вытягивая шейку. Все пусто.

Сова глядит на нее желтыми глазами.

— Ах, она вернулась! Милая! — говорит Маня. Она гладит сову, потом берет ее к себе на плечо.

Минуты бегут… Который же это час? Она встает, оглядываясь. Книга на тумбочке у постели лежит, раскрытая. Ах, это те же стихи.

Упырь меня тронул крылом своим влажным…

И вдруг вспоминается вчерашний разговор. И в сердце крадется холод. «Там утонули дети…»

Тоска растет, как тень на поле, когда ветер гонит грозовую тучу. А она ползет, поглощая свет лохматыми лапами.

«Может быть, он уже там? Какое безумие сидеть здесь и ждать!..»

Она спешит в рощу.

Но и там его нет.

А внизу толпа все стоит.

И вдруг инстинкт толкает ее вниз. Она спешит к пруду. Но сознание еще дремлет. «Упырь меня тронул…» — звучит в ее ушах…

Эта толпа, бестолково галдевшая и метавшаяся полчаса назад, теперь угрюма и молчалива. И это страшно…

Но сознание еще дремлет.

Вдруг она видит лодку. А в лодке Искру и еще кого-то.

Ах, это Зяма! Но какой страшный! Волосы всклокочены. Разом провалились щеки. Глаза сумасшедшего…

Они плывут на середину пруда и погружают багры в дрогнувшую воду… Сердце Мани толкнулось в груди, словно спрашивает: «Поняла?…» Но мозг ее не может принять этого ужаса. Ее мозг протестует против жестокости и бессмыслицы совершившегося.

— Что?… Что?… — вдруг потеряв дыхание, одними глазами, одним движением губ спрашивает она парубка. И хватает его за рукав.

— Утонули… — отвечает он бесстрастно.

Но теперь она даже не спрашивает кто. Все освещается разом…

Она кричит, как человек, сорвавшийся с крыши. И падает ничком…

О, эта сцена в часовне! Как долго будет помнить ее Соня!

Как часто этот крик Мани, когда она увидала два трупа, — этот истерический крик, полный мистического ужаса, будет звенеть в ушах Сони, будя ее ночью, разбивая ее нервы!

Ян словно спит и улыбается… Прекрасно его лицо. И загадочна улыбка. В белом грубом саване, как и маленький покойник, сгубивший его; в саване, сшитом наскоро неумелой рукой; с ступнями, обернутыми в белый коленкор, покорно сложив на груди руки, он лежит на столе, под образом, в полумраке. И красные блики лампадки трепещут на его ресницах и бровях.

Кажется, вот-вот дрогнут веки и поднимутся.

Кто-то глухо рыдает в углу… Какие раздирающие звуки!

Это Зяма… Спрятав лицо в руках, судорожно передергивая плечами, никого не видя и не слыша кругом, он плачет так, словно погасло солнце и в вечной ночи утонул гибнущий мир.

Но Маня не плачет. Вытянув шею, уцепившись за руку Сони, застыв на месте, широко открытыми глазами она глядит на мертвеца… И дрожь сотрясает все ее тело.

Этот там, с восковым лицом — не Ян.

Не ее Ян, который вчера целовал ее волосы, чье сердце билось под ее рукой. Вчера он улыбался ей, как дитя. И, провожая ее, шепнул: «До завтра!..»

И это завтра никогда не придет? Никогда?

Да где же он? Где его улыбка? Блеск глаз? Биение сердца? Его любовь?

Соня тихонько плачет. Она подходит к столу и робко целует тонкую восковую руку.

Маня дрожит все сильнее и отодвигается дальше, цепляясь за рукав дядюшки.

Вдруг растворяется дверь часовни. Все расступаются.

Высокая согбенная фигура, в черном длинном сюртуке, на седеющих кудрях — бархатная шапочка, останавливается на пороге. Бездонные зрачки немигающих глаз скользят по лицам живых. Потом замирают на профиле Яна.

Тихо и глухо стукнуло сердце Мани. И бесконечным кажется ей мгновение.

Вдруг мысль зажигается в бездонных зрачках. Бескровное лицо вздрагивает. Он подходит беззвучно, и торжественно кладет руку на голову покойника.

Маня вскрикивает в неописуемом ужасе и кидается к дядюшке.

— Уйдем… Уйдем!..

Ее страх как будто заражает присутствующих. Бестолково толкаясь и суетясь, все поспешно покидают часовню.

У ложа мертвого остается одинокий старик с угасшей душой.

Оба молчат.

Но им обоим все ясно.

О, зачем опять пробуждение? Вставать, одеваться, Двигаться, говорить?

Яна нет… Ян исчез…

Куда?

— Соня… Милая… Закрой ставни! Я не хочу жить. Зачем ты меня разбудила? Какой ужас — жизнь! Какой ужас!

Его похоронили рядом с маленьким Хведько, в парке Штейнбаха. Таково были желание хозяина, которого известили телеграммой. Похороны были торжественными. Штейнбах приехал из Москвы, бросив все дела. И это глубоко поразило обывателей. Все цветы из сада и оранжерей легли на грудь того, кто. так любил их.

Дядюшка и Вера Филипповна поехали в церковь Соня осталась с Маней. Ее ведь нельзя ни на минуту оставить одну. Ужас потряс всю ее нервную систему. Ни днем, ни ночью она не спит.

Дядюшка съездил в имение Штейнбаха и предложил фельдшерице подежурить ночью у постели Мани.

— Скажите откровенно, Лидия Яковлевна. Вы не очень тяготитесь этими дежурствами?

— Мы мешаем ей спать, — в первый раз сухим шепотом сказала она, взглянув на Маню.

Та неожиданно открыла глаза.

— Нет, пожалуйста!.. Мне лучше, когда вы говорите.

Теперь они не стесняются. Они читают вслух журналы, спорят.

— Здесь слишком хорошо, — говорит Лика со странной интонацией. И передергивает узенькими плечиками. — Когда вспомнишь все пережитое, особенно тюрьму…

— Тюрьму? — Дядюшка хватает ее руки. — Вы были в тюрьме? За что вы были в тюрьме? Это не секрет?

— Ничуть… Об этом в газетах писали. Я принадлежу к партии эсеров. Была ответственным агитатором. Впрочем, это не доказано. А иначе Штейнбаху не удалось бы спасти меня от ссылки в Нарымский край.

— Штейнбах? Откуда он знал вас?

— Мы с Розой были в тюрьме в одной камере. Мать Розы просила Штейнбаха за дочь, когда старик умирал. А сын приехал его навестить. Штейнбах-сын пустил в ход все связи, и Розу выпустили на поруки сюда. И Зяму тоже. Штейнбах его защищал. Он же взялся и за мое дело. И в результате я свободна…

— Так, — с безграничным удивлением срывается у дядюшки. — Но сюда-то вы как попали, милая Лидия Яковлевна?