Ключи к смыслу жизни - Страница 3

Однако говорит об этом только забытый смысл слова, сами отвечающие имеют в виду вполне «эгоцентрическое счастье» — личный успех и личные деньги.

В том, что я сейчас описываю, скрыта явная метаморфоза ощу­щения смысла жизни и счастья.

Герой маленького рассказа «Сон» Фазиля Искандера просыпа­ется утром и думает о непрочности семейной жизни. «И хотя они с женой жили дружно, он подумал: в жизни всё может случиться. Чего-то главного им всегда не хватало».

Он подумал: люди связаны прочной близостью, только если вместе молятся или вместе совершают преступления. Ни того, ни другого у супругов не было. «Да, — подумал он, — прочно людей связывает или небо, или ад. Всё остальное непрочно. И даже име­ет право на непрочность».

Герой почувствовал тоску о Боге и ощутил вину, что не затоско­вал о нем раньше.

Внезапно он вспомнил, что несколько дней назад распалась семья его друга. Не этим ли объясняется его сон? Он считал, что это семья счастливая, верующая, озвученная звонкими голосами детей. И вот всё рухнуло. Вера не помогла.

Да и есть ли счастливые семьи? Он крепко задумался. Да, вспомнил он, одну такую семью он знал с самого детства. Это была патриархальная крестьянская семья. В этой семье муж и жена не только не стремились к какому-то счастью, они даже не подозревали о том, что оно существует и что к нему нужно стре­миться — «для них добросовестное выполнение долга и было сча­стьем, но они не знали, что это так называется».

«Само стремление к счастью греховно, — думает герой Искан­дера. — Счастье как бы предполагает: тайный, только для меня солнечный день. Счастье — это утопия, направленная на самого себя, в неисполнении которой мы обвиняем других (курсив мой. — А.Д.). Всё шире охватывающая мир наркомания — ответ на идео­логию счастья».

Понятия «счастье» и «смысл жизни» неявно пересекаются в слове «долг». Наши предки считали, что они должны.

Кому? — Они должны Богу, природе, Родине и друг другу. Это не так важно, поскольку, если задуматься обо всех этих понятиях глубоко, то они окажутся чем-то единым. Они сойдутся вместе все в том же понятии долга, выполнение которого, будучи неосо­знанным, даст эмоцию счастья. А в случае осознанности — пре­вратится в сформулированную идею смысла жизни.

Тогда изменится и смысл понятия «творчество»: «Я должен снимать кино, поскольку я чувствую, что это важно для людей», — говорил Андрей Тарковский. «Я обязан снимать круглосуточ­но, поскольку могу не успеть сказать все, что, как я чувствую, я сказать должен», — говорил коллега Тарковского Райнер Вернер Фассбиндер.

В сущности, книжка, которую вы будете читать дальше, всегда была посвящена тому, как осознать свой долг, то есть свою жиз­ненную миссию или задачу своей жизни.

Само понятие «долг» обращено куда-то вне человека — к Богу, природе или другим людям, как мы уже говорили. Но почему тог­да мои реальные собеседники оказались так непоправимо далеко от Тарковского и Фассбиндера? Почему смысл жизни оказался ограничен формами ее проживания ради самого себя?

В какой-то исторический миг смысл жизни стал принципиаль­но различным для тех, кто живет для себя и для тех, кто пытается «отдать свой долг». Взгляд на смысл жизни, как на выполнение долга, по всей видимости, был первичным. Человечество, кото­рое бы не верило ни в каких богов, кроме самого себя, не суще­ствовало долгие тысячелетия. Смерть богов первым провозгласил Фридрих Ницше в конце XIX века.

«Метафизика появилась потому, что само отношение человека к сверхъестественному есть тигель его формирования в качестве человека; появление человечества можно датировать моментом открытия сверхъестественного. Человек создает себя в качестве человека через отношение к чему-то сверхчеловеческому, сверхъ­естественному и освящаемому (то есть священному), в чем хра­нится память поколений, — там закодирован весь опыт...» — писал М.К. Мамардашвили. Он описывает... чувство долга. Раз человек создается в тигле сверхъестественного, это обязывает его выполнять то предназначение, которое это самое сверхъестественное человеку предписывает. Отсюда и счастье патриархальной пары у Исканде­ра. И долг творца, о котором говорили Тарковский и Фассбиндер.

Ересь, которая, в конечном итоге, привела к современному взгляду на смысл жизни, родилась задолго до Ницше — в древно­сти, во времена развала культуры классической Греции. В те вре­мена она получила и свое название «гедонизм». Но и в ту старо­давнюю эпоху понятия «долг», «смысл жизни» и «счастье» были накрепко связаны.

Когда царь Крез спросил философа Солона, кто самый счаст­ливый человек на свете, Солон в ответ перечислил ему имена юношей, павших в бою за отечество. Это было счастье метафизи­ческого единства людей древнего полиса.

Причиной выпадения отдельной личности из этого единства стала древняя физика. Если говорить точнее, то не сама физика, то есть атомизм Демокрита и Левкиппа, а попытка строго сле­довать метафизическому принципу «что внизу, то и наверху». Гипотеза «атомов, окруженных пустотой», Демокрита была ло­гически перенесена на человека. Из члена общества, части рода или племени человек неожиданно превратился в изолированный атом, окруженный пустотой. От всего учения Демокрита, как вы можете видеть из приведенных выше ответов, осталась лишь его простейшая мысль: если человек — изолированный атом, значит, нет ничего высшего, что объединяет деятельность этих атомов, а если нет ничего высшего, значит, нет и смысла. О чем же тогда ду­мать, кроме удовольствий? У Демокрита есть образ «смеющегося философа» — ироника, опровергающего любые глобальные идеи и учения. Из этого образа Эпикур и создал гедонизм как свою собственную теорию человека.

Теория гедонизма, принадлежавшая перу классической Греции, вульгарной отнюдь не была. Эпикур, в отличие от современного че­ловека, прекрасно помнил законы симпатии или сродства атомов Демокрита. Он знал, что чувственные наслаждения приводят к бе­дам и страданиям. Он советовал избегать подобных наслаждений и искать удовольствия в созерцании красоты, в беседах с друзьями и в великодушии: «приятнее давать, чем получать», — это его фраза.

Широко известно, что белые грибы при длительной жаре ста­новятся ядовитыми. Выделенная «длительной жарой» из слож­ного философского учения простая мысль становится ядовитой достаточно быстро. И вот уже Нерон декламирует стихи Гомера о пожаре Трои, глядя на Рим, подожженный по его приказу.

Учителем Нерона был один из основателей другого философ­ского взгляда на мир — стоик Сенека. В идеях стоицизма человек, даже осознавший себя как меру всех вещей, вовсе не обязан пре­вратиться в эпикурейца.

Вместо понятия единого бога Сенека, вслед за своим учите­лем, основателем стоицизма Эпиктетом, предлагал чувствовать общность атомов. Он называл эту общность «немым космосом». Ощущая себя частичкой единой вселенной, человек мог противо­стоять ударам судьбы, сохраняя невозмутимость, которая была идеалом стоицизма. Однако невозмутимость и чувство гармонии с космосом слишком явно противостояли грубым чувственным удовольствиям, которыми был так увлечен ученик Сенеки.

Предельно упрощенная Нероном мысль Эпикура победила — Нерон казнил своего учителя.

А как же мы, современные люди? Ведь квантовая физика, кото­рую мы проходим в школе, и существование имплицитного порядка Дэвида Бома, о котором автор этой книги так много писал, гораздо ближе к учению Сенеки, чем к учению Эпикура. Да и «космизм» в эпоху после атеизма стал одним из главных символов нашей вну­тренней веры. Очень многие современные люди на вопрос о своей вере отвечают: «Я верю в Бога, но только не в Бога официально существующих религий... Я верю в гармонию и разум Вселенной».

Но почему только вечное противостояние Эпикура и Эпик-тета? Кроме этих олицетворений долга и удовольствия всегда существовала третья сила, которая пыталась объяснить, каким образом эти два, казалось бы, навсегда расставшихся вектора че­ловеческих стремлений сходятся в одной точке.