Клуб маньяков - Страница 66

Сделали.

Проанализировали образцы паренхимы и определили, что в течение длительного времени в мой организм небольшими порциями поступало некое довольно редкое химическое вещество. И что еще пару месяцев и все, можно было бы заказывать венки на могилу.

Как я расстроился! Совершенно здоровый человек, ни разу ничем серьезным не болевший и вдруг такая напасть.

Опухоли в печени!

Правда, с ними можно дожить до глубокой старости, но ведь не жить, а доживать, знать постоянно, что у тебя внутри прячутся три маленькие лимонки, которые могут в любой момент взорваться.

Вышел от врача, в уме повторяя название химического вещества, изгадившего мою печень (не приведу его здесь, дабы не искушать отравителей и отравительниц, коих в наши времена развелось несметное количество), упал в кресло в белоснежном чехле, упал и пригорюнился.

Жалко мне себя стало. Ох, как жалко. И обидно до слез. Как же, любимая жена травила... Травила методично, расчетливо подсыпая отраву в стаканы с вином, тарелки с украинским борщом, чашки с чаем... Представляю, как увлекательно каждый день вытравливать из человека по чайной ложке жизни...

Да, точно она травила... Очень похоже на правду. В подслушанном мною телефонном разговоре она ведь сказала матери, что я ей пока нужен.

Пока нужен.

И решила уложить меня к определенному сроку. К тому времени, когда надобность во мне отпадет. То есть ко времени, когда Наташа в школу пойдет. И параллель со сном протягивается. В том, в котором Ворончихины друг друга убивали. Ведь это Вера придумала этот матч маньяков. Матч, в котором соперники должны были убить друг друга к заранее установленному времени. К шести часам, кажется. Да, все сходится...

Уверовав, что травила меня моя обожаемая супруга, я пошел в кафе у Тургеневской. Заказал еды, пару бутылок вина и задумался, что делать. И придумал уйти от Веры без скандала. Если начну перед ней топать ногами и обвинять в желании свести меня в могилу, то ничего хорошего из этого не выйдет. Теперь в моде убирать вредных людей. Мужья жен заказывают. Жены мужей. За несколько сот или тысяч баксов. Если заказанный, конечно, не депутат и не бандит с охраной. За них больше берут, такса совсем другая.

...Нет, по-хорошему надо уйти. Наташе скандалы родительские наблюдать ни к чему. А уйти по-хорошему очень просто. Предложу Вере снять квартиру на иранские деньги, скажу: надоело жить в общежитии, Матрасыч, мол, скоро в постель будет к нам лазить, да и дочке ни к чему в их ежедневных пьянках наблюдателем участвовать.

Вера, конечно, не согласится, она привыкла с родственниками скопом жить. И я найду квартиру, соберу чемодан и перееду. Наташа никуда от меня не денется, нашей она крови, не их...

И я остался. Остался, чтобы через неделю узнать всю правду.

Через неделю у меня поднялась температура, и я опять спрятался от Наташи в мезонине. Чувствовал себя не так уж мерзко, но на душе было тяжело. Я воочию видел, как выхожу утром в сад и нахожу у калитки к Гольдманам окровавленный платок.

В мезонине у меня хорошо. Я его построил, чтобы от тетки с Матрасычем прятаться. Частенько Веру сюда затаскивал... Уютно здесь. Широкая кровать. Занавешена. Занавески зеленые, розовыми лентами подобраны. Угар нэпа, короче. Но трахаться за ними одно удовольствие. Книжные полки под потолком, телевизор на столе... Одно плохо – туалет далеко. Но все равно хорошее было место.

Было.

А теперь кругом видятся окровавленные платки. Вера с прессом в бледной, подрагивающей от нетерпения руке...

Жена оказалась легкой на помине – принесла сырники со сметаной. Вручила тарелку и убежала.

Сырников я, конечно, есть не стал. Хотел в окно Джеку выбросить, но передумал. Зачем собаку травить? Хорошая ведь собака. Посмотрел, посмотрел на сырники, в сметане аппетитной купающиеся, и слюнки у меня потекли. И решил закопать их от греха подальше в шлаковой засыпке. Нашел в незастроенном углу место, начал рыть ямку. И наткнулся на пожелтевшую от времени школьную тетрадку, старорежимную, в двенадцать листов и с портретом довольного Сталина на обложке. Вытащил, пыль вытряс, закопал сырники и пошел в свое убежище изучать находку.

Тетрадка оказалась дневником восьмилетней Светланы Анатольевны. Записи (фиолетовые чернила, мелкий, ровный почерк) были сделаны в период с июня по август 1952 года. Отец тещи в это время служил в одном из гарнизонов Группы советских войск в Германии.

Первая запись была посвящена старшине Грищуку, ординарцу отца, служившего с ним с начала войны. Этот старшина по прозвищу Червяк, в войну потерявший семью (жену и двух дочерей), донимал маленькую Светлану своим вниманием.

«У него во лбу глубокая вмятина от осколка снаряда, а на правой щеке – толстый красный шрам. Он, как червяк, ползет по лицу дяди Вовы, – писала моя будущая теща. – Когда он гладит меня по головке, мне кажется, что червяк переползает на меня.

Я просила папу отправить дядю Вову куда-нибудь в другое место. Но папа сказал, что дядя Вова добрый и спас его в Кенигсберге – прикрыл от снарядных осколков.

У мамы болит голова. Она лежит целыми днями, пьет вино по стаканчику и ни с кем не разговаривает».

Следующая запись рассказывала о событиях 22 июня:

«Дядя Вова сегодня сильно напился в честь начала войны. Взял меня на руки и поцеловал в щеку. Я чуть не умерла, так противно от него пахло водкой и махоркой. И еще этот червяк ко мне прикоснулся. Он такой холодный. Я сегодня не засну совсем, он мне будет всю ночь сниться. У мамы опять болит голова».

Запись от 23 июня была сделана нервной рукой:

«Всю ночь красный червяк полз за мной. Я убегала, а он догонял. Мама ругалась с папой, что он поздно приходит домой. А папа ругал ее за вино».

28 июня. Запись сделана ровным округлым почерком отличницы:

«Дядя Вова отравился. Нашел в подвале шнапс, выпил и умер. Без него так хорошо. Папа очень расстроился. Мама сказала, что Червяку лучше было умереть, потому что несчастным лучше умирать, чем жить».

«Ё-мое! – оторвал я изумленные глаза от ровных детских строчек. – Сдается мне, это не Вера маньячка! А ее мамочка, благопристойная моя теща! Вот кино! Надо же мне было так облажаться».

Вытащил, волнуясь, сигарету, закурил и принялся читать дальше:

«12 июля.

Вчера гуляла в дальнем парке замка, и садовник Вильгельм меня испугал. Страшно посмотрел и резко повел ребром ладони по своему тощему горлу. Он немец, и нас ненавидит.

Папа пришел поздно вечером и сказал, чтобы я в парке не гуляла. А там такая хорошая детская площадка с домиками, качелями и фигурками зверей из мрамора. И еще там никого из детей нет. И взрослых тоже.

13 июля.

Садовник Вильгельм опять на меня посмотрел, как Бармалей. Такой худой и желтый. Глаза тоже желтые и руки трясутся. Папа сказал, что жена садовника, Марта, наступила на мину, и ей оторвало обе ноги. И еще она от этого слепая на один глаз.

Так хочется на площадку.

Опрокинула бутылку вина, стоявшую за диваном и мама больно ударила по щеке.

14 июля.

Вильгельм поймал меня на площадке и привел к маме. Я плакала от страха... Маме он сказал, что дети русских не должны гулять без присмотра, потому что вокруг есть много плохих людей.

Я все равно буду ходить в дальний парк.

18 июня.

Садовник Вильгельм и его жена умерли. Он нашел где-то булочки, которые испек наш повар, и принес домой. Они съели и отравились. Теперь я хожу в дальний парк и играюсь там каждый день».

У меня в зобу дыханье сперло – прочитал одну страницу и уже два трупа. А в тетрадке двенадцать листов. Двенадцать на два – это двадцать четыре... Неплохо для девочки с белыми бантиками!

Представив воочию маленькую Светлану Анатольевну, со сладкой улыбкой протягивающую румяные булочки бедному сторожу Вильгельму, я содрогнулся. Сразу захотелось закурить и выпить. Срочно. Чтобы расслабиться и взглянуть на минувшие события с другой точки зрения.