Клуб любителей фантастики, 1959-60 - Страница 20

— Так чем, собственно говоря, ты возмущаешься? Заманчиво, конечно, иметь лучшую память, но я не вижу способов получить ее.

— В том-то и дело, что способ есть, — пробормотал Игорь. Он смотрел на меня так, слоено от моего ответа зависела судьба способа.

— Выкладывай, — коротко сказал я.

— Если ввести в состав диэфиры сибазиновой кислоты, то при взаимодействии с ионами фтора…

— Что, что?

— А? — Мой друг словно очнулся. — Прости, пожалуйста, — он смущенно улыбнулся, — меня весь вечер мучит догадка, что затруднения, возникшие при работе с «усилителем памяти», можно преодолеть, если воспользоваться особыми качествами одного органического соединения. Я мучительно пытался вспомнить некоторые его побочные свойстве и как-то невольно завел этот разговор.

— Усилитель памяти? Ну-ка… Это становится интересным. Выключи, пожалуйста, инфрамузыку, она настраивает на ленивый лад.

Зорин щелкнул выключателем. Как всегда, осталось ощущение приятной свежести и отчетливости мыслей.

— Понимаешь, — начал он, — со мной произошло нечто странное. Ты, конечно, знаешь о действии мимических веществ на психику. Скажем, кислорода, спиртов. Человек делается шумным, возбужденным, не в меру болтливым. Среди отравляющих веществ известны газы, вызывающие чувство страха, подавленности, заставляющие людей истерически смеяться. Биохимики пошли дальше: они сначала выделили из мозга, а потом искусственно синтезировали препараты, которые являются носителями некоторых психических функций, например галлюцинаций. Кто-то сравнил мозг с фотопленкой, на которой отпечатывается все увиденное, услышанное, прочитанное, прочувствованное. Если продолжить сравнение, то можно сказать, что за день на пленке-памяти оказываются миллионы снимков. Время работает как проявитель. И тут-то выясняется, что пленка пуста. Сила впечатления в девяноста девяти случаях из ста настолько слаба, что изображение остается неуловимо скрытым в мозговой ткани и выпадает из картотеки памяти. Но мне удалось получить вещество, которое ведает в мозгу записью памяти. Я его назвал ТГК— тринитро-глиоксидинамит калия.

— И ты…

— И я задался целью усилить ту скрученность молекул ТГК, от степени которой зависит сила нашей памяти. Тебе случалось ловить рыбу под камнями?

— Предпочитаю удить.

— Напрасно. Это интереснее игры в шахматы. Полуденная жара (рыба тогда вся на дне), ты стоишь по пояс или по грудь в воде, осторожно шаришь ногами по дну. Есть, нашел! Окунаешься с головой в теплую воду. Перед глазами зеленоватая расплывчатая муть и в ней мохнатый камень. Закрываешь боковые выходы, потом запускаешь руку. И какое блаженство, когда твои пальцы касаются вздрогнувшего тела рыбы! Дальше самое увлекательное: она может уйти, если не схватить ее за жабры, — тут-то и начинается борьба. Успеешь нащупать жабры раньше, чем кончится дыхание, — добыча твоя. Вот и сейчас вертится у меня в пальцах скользкое тело усилителя, а ухватить не могу.

— А практически тебе удалось чего-нибудь добиться?

— С помощью препарата мы заставили подопытного попугая зазубрить детскую передачу радио. Но всего на десять минут. Впрочем, и эти десять минут осчастливили бы иных лекторов.

— Изумительно! Ты не представляешь грандиозность своего открытия!

Теперь уже я вышагивал по кабинету, а Зорин спокойно сидел в кресле, чуть улыбаясь.

— Полный переворот в обучении! Люди учатся десять лет в школе, пять — а институте, три — в аспирантуре. Целых восемнадцать лет они напрягают ум, зрение и память, чтобы заучить жалкие крупицы тех знаний, которые в них вкладываются. Все изменилось в мире со средневековья: мы ездим не в карете, а мчимся в автомобилях, поездах, самолетах; паровые игрушки древности превратились в наших руках в гигантские турбины; мы опоясали земной шар дорогами, радиоволнами, связали континенты. Только в одном мы не сдвинулись с места. Школьники и студенты как пятьсот лет назад зубрили лекции, так зубрят их и теперь, монотонно бубня под нос и мерно раскачиваясь. Что мы сделали за века для облегчения запоминания? Если мы и дальше не сыщем способа обучать людей по-новому, человечество в недалеком будущем зайдет в тупик. Знания свяжут прогресс, ведь для творчества нужны знания, а время их накопления будет измеряться чем дальше, тем большим числом лет.

И твое открытие, Игорь, это… выход! Оно обратит все умственные силы человека только на творчество, причем на такое, основой которому будет служить не та неимоверно малая доза полузнаний, которую держит в своей голове современный человек, а все сведения, добытые людьми за тысячелетия. Образованнейшим человеком сможет легко стать каждый.

Игорь весело смеялся.

— Да, если «усилитель» предстанет в таком виде, какой мне рисуется, школьники, верно, поблагодарят нас, ученых. Что же касается других последствий, то… нет, я не социолог, не буду гадать. Но думаю, что освобождение психической энергии человека для творчества — вещь более важная, чем даже обладание атомной энергией.

— Во всяком случае, обещай, что, когда «усилитель» будет создан, первым из посторонних, кто познакомится с его работой, буду я.

— Обещаю.

Я расстался с Зориным убежденный, что скоро стану свидетелем самого дерзкого вторжения человека в мир высшей нервной деятельности, какой происходил когда-либо. В смелый, оригинальный ум своего друга я поверил еще с детства — так поразила меня встреча с десятилетним Игорем.

Я спускался по откосу, поросшему кустами ежевики. Выбравшись из цепких лап кустарника, я очутился на поляне у подножья обрыва. Наклонясь над камнем, стоял мальчик в коротких штанишках и лил что-то на него из бутылки. Камень шипел и пузырился. «Что это ты делаешь?» — изумленно окликнул я его. «Обогреваю землю, — без тени улыбки ответил тот. — Содержание углекислого газа в атмосфере можно немного увеличить без вреда для человека, и тогда всюду будет вечное лето. Вот я и разлагаю соляной кислотой известняк, нужно выделить оттуда углекислоту. Хочу, чтобы под Москвой росли пальмы».

С годами Игорь изменил своему детскому желанию обогреть мир. Он увлекался последовательно физикой, химией и биологией. Интуиция ученого в нем сочеталась с образным мышлением писателя.

Несколько лет назад руководитель Института физической биохимии рискнул дать Зорину большую лабораторию. Он позволил вчерашнему студенту подобрать толковых работников.

Риск оправдал себя. Зорин и его сотрудники — фанатики науки, как и он сам, — работали с энтузиазмом, и лаборатория буквально фонтанировала открытиями, ошеломлявшими научную общественность.

Поэтому я нисколько не удивился, когда через три недели после памятного вечера Зорин позвонил мне и, ликуя, сообщил, что, наконец, схватил «усилитель» за «жабры».

— Приезжай ко мне, если задержусь, подожди. Ключ от квартиры на обычном месте, — услышал я в телефонную трубку.

С понятным интересом я ожидал Зорина, сидя у него в кабинете. Наконец дверь отворилась. Дальнейшее, однако, послужило темой не только серьезных разговоров, но и анекдотов.

— Добрый вечер, — приветствовал я друга.

— Добрый вечер, гуд ивиинг, гутен абенд, бон кyap, буэна сера…

— Да ты, никак, занялся лингвистикой?

— Лингвистика… Языковедение, языкознание, наука о языке. Подразделяется на фонетику, семантику, лексикологию, этимологию, грамматику, орфографию, орфоэпию. Лингвистика возникла в XIX веке. Ее еще можно подразделить на изолирующую лингвистику, агглютинирующую, флексирующую, но важней этого генеалогическое разделение. «Лингвистику, филологию и хиромантию за науки не считаю», — оказал…

— Что с тобой?! — вскочил я. Тут только мне бросилось в глаза странное состояние друга.

Его живой взгляд потух, неподвижные зрачки блестели, как стеклянные. Он тупо смотрел на пепельницу. В опущенных плечах, ссутулившейся спине была какая-то манекенная деревянность.

Я схватил его за плечи. Голова его откинулась внезапно, как от толчка, Зорин стал говорить, словно читая книгу: