Клуб Алиби - Страница 8

— Я не знал, что вы знакомы, сэр, — безразличным голосом проговорил Херст.

— И не один год. Эта скотина появилась в Версале в 1918 году, не как делегат, не как член госдепартамента. Как юрист.

Буллит присутствовал на Версальской конференции, конечно, как официальный участник переговоров в свите президента Вудроу Уилсона.

— Его отправление из Нью-Йорка было настоящей аферой, и он сорвал самую важную дипломатическую конференцию со времен Ватерлоо, — посол выпустил колечко дыма, и у него во рту остался горький привкус. — В итоге мы все уехали домой и оставили Фостера одного. Он сделался незаменимым для Объединенных сил как инструмент компромисса. Знаешь, почему он мог идти на компромисс, Джо? Потому что в Фостере Даллсе нет ни намека на принципы. Теперь немцы платят ему за то, что он рассказывает, как мы давили на него в Версале. Даллс — самый главный нацист в Нью-Йорке — и самый богатый. Мы должны были бы пристрелить его за treason[9].

— Но его брат…

— О, Аллен в порядке, — кончик сигареты описал в темноте яркую дугу. — Конечно, изменяет своей жене направо и налево. Мне нравятся парни, которые знают, как жить. Очень плохо, что он оставил госдепартамент ради «С. и К.», но, говорят, ему нужны были деньги. Он покупает своей жене украшения всякий раз, когда испытывает угрызения совести. Сомневаюсь, что нынешняя зарплата государственного служащего позволяет покупать Тиффани.

Или Баленсиага, или Картье, Херст подумал, что это камень в огород и его собственной бывшей жены. Буллит был богат; он никогда не думал о таких мелочах, как зарплата.

— Аллен знает, что Франция скоро развалится, как карточный домик, теперь, когда немцы перешли границу, — холодно добавил посол.

Это было совсем не то, что он говорил буквально час назад на собрании министров французского правительства; для них посол Буллит был слишком оптимистичен. Большинство сегодняшних гостей казались расстроенными, словно кучка биржевых маклеров в «черный вторник». Буллит постарался воодушевить их громкими фразами о сильном духе французов. Наполнял их бокалы шампанским. Осыпал комплиментами женщин. Рейно и Даладье, а также министр обороны Рауль Дотри без надежды говорили об уличных боях за сердце Парижа. Делал предположения, что Уинстон Черчилль, который был назначен премьер-министром Великобритании всего за три дня до этого, пришлет еще войска. Они планировали официальную делегацию в Нотр-Дам де Пари: ради защиты страны они дошли и до молитв Богу, который определенно должен был оказаться французом, и отправил бы немцев восвояси.

— Если Франция падет, Англия потонет через несколько недель, — продолжил Буллит. — И у нас будет Освальд Мозли в доме номер 10 по Даунинг Стрит и королевская семья, ищущая защиты. Самое главное — это доставить британский флот в Канаду, как я уже говорил Рузвельту, конечно, только для его ушей. Не дай Бог произнести какой-нибудь ценный совет на публике! Нам придется сохранять нейтралитет, спаси нас Господи, из-за таких людей, как Фостер Даллс.

В свою очередь Джо Херст встречался с Фостером только однажды, во время безмятежного лета на Лонг-Айленде в начале тридцатых годов: он курил трубку, был сдержан до антипатии и эмоционален, как мертвая рыба. Херста наняли, чтобы учить детей Аллена Даллса играть в теннис — и этот парень действительно гулял направо и налево: он соблазнил красивую русскую теннисистку, жену его хорошего друга. Фостера уважали больше всех в Нью-Йорке, а страдалец Кловер Даллс был, по общему мнению, признан святым, но Херсту действительно нравился Аллен, который был так же жесток, как и его брат, но он прятал свою беспощадность под маской очарования, покоряя детей и взрослых одним только движением брови. Херст поддерживал отношения с Алленом все эти годы, потому что благодаря письму от этого человека он чувствовал себя частью аристократической элиты: «Мой друг Херст. Он не последний человек в посольстве». В последние месяцы письма из Нью-Йорка приходили очень быстро, и Херст понимал, что Аллен беспокоится. О положении дел в Европе. О положении дел в «Салливан и Кромвелл». О душевном состоянии его брата…

— Как бы я хотел вставить этому Фостеру, — мечтательно размышлял Буллит. — Опозорить его фирму во всех мировых газетах. «Мертвый юрист из «Салливана» в сексуальном вертепе» или что-нибудь еще в этом роде. Но, конечно, этого делать нельзя. Нужно думать о семье молодого человека.

Билл Буллит мог представить Филиппа Стилвелла как гомосексуалиста, но у Филиппа Стилвелла были хорошие деньги и хорошие связи, а в мире Буллита приоритет подобных вещей был абсолютным.

— Мисс Кинг уверена, что Стилвелла убили, — заключил Херст.

— Вот дерьмо, — повторил посол.

— Она показала мне записку, которую он прислал ей этим вечером. Она была у нее в противогазной сумке.

— Клятва в вечной страсти? Неумирающая любовь? Да брось ты, Джо. Мужчины врут женщинам с самых первых минут, начиная с райского сада. Особенно если он гомик.

«Салли, дорогая, сегодня вечером я, возможно, немного опоздаю на ужин, у меня встреча с сотрудником компании… — прочитал Херст вслух. — Нельзя позволить делу Ламона продолжиться; это аморально, это нелегально и это потопит всех нас».

Посол нахмурился. «Ламон. Ламон?»

— Роже Ламон, — дополнил Херст. — Еще один выпускник Принстона. Еще один юрист из «С. и К.». Он покинул фирму в сентябре и вступил в Британские экспедиционные войска. Возможно, сейчас он отступает из Седана.

— Какого черта, что общего Ламон имеет с этими двумя мертвыми гомиками?

— Мисс Кинг полагает, что Филипп наткнулся на что-то грязное в бумагах Ламона, — терпеливо объяснил Херст. — Что-то, чего он не должен был видеть. Она думает, что Стилвелл был опасен для людей у власти. Она полагает, они так заткнули ему рот.

— Это кто-то из фирмы Фостера Даллса?

Херст кивнул.

Где-то в ночи завыла сирена воздушной тревоги. Буллит исчез в тени своей большой машины.

— Выясни это, — сказал он.

Эмери Моррису было около пятидесяти лет. Благодаря большой доле благоразумия и постоянному труду, он достиг высокой позиции в жизни. Если бы его попросили описать точные размеры и место этой позиции и параметров, которые она включала, Моррис начал бы колебаться или возражать. Он бы ушел от ответа. Он был не из тех, кому нравится, когда определяют его место. Хотя в случаях с законом Эмери Моррис добивался точности, в личном плане его настоящее было очень туманно.

Но за удовольствие занимать такую позицию приходилось соблюдать ряд неукоснительных правил. Одно из них состояло в том, чтобы освободиться от всех личных связей. Связи, по мнению Морриса, означали контроль над ним тех людей, которых он презирал. Его жена, брак с которой был продиктован его бизнесом, включалась в эту категорию.

Похожие правила применялись и к его клиентам. Их дела требовали применения гения Эмери Морриса, и если ему хорошо компенсировали его время и умственные усилия, то он соглашался. Личность человека, оплачивавшего счет, — был ли он привлекательным или отталкивающим, добрым или злым, — была неважна. Моррис делал свою работу. Он один решал, какие стандарты устанавливать и как их соблюдать.

Третий закон Морриса состоял в том, что каждый день он должен был спать ровно восемь часов. Именно под давлением этого закона он сейчас беспокоился, заплатив за такси на улице Камбон в двенадцать минут третьего утра. Он смертельно устал, и это была вина Филиппа Стилвелла.

Он подождал, пока огни такси исчезли за углом. Все было мертвенно тихим в этот час: и недвижная ограда площади Вендом, и тихие ворота Ритц, и закрытые витрины ювелирных магазинов, и пьедестал обелиска, укрепленного, чтобы статуя Наполеона не упала под ударами немецких бомб. Весь Париж спал, но не здесь, где единственный луч света пробивался сквозь непроглядную темноту отеля Ритц. Моррис никогда не ощущал Париж как живое существо, так что он повернулся спиной к площади и вставил ключ во входную дверь офисного здания, проклиная покойного Стилвелла и Роже Ламона, который, должно быть, сражался сейчас с врагом где-то на фронтах Седана. Многие считали, что Ламон и Моррис были друзьями. Это предположение удивило бы их обоих.