Клодина в школе - Страница 49
– Да ладно, не стращайте, всё равно не поверю.
Он смеётся, скаля зубы, а я думаю про себя: «Чеши, чеши языком, зимой я буду уже в Париже, только ты меня и видел!»
Потом он идёт кружиться с малышкой Эме, меж тем как Монмон приглашает меня. Я не отнекиваюсь, зачем! Если местные парни в перчатках, я охотно с ними танцую (с теми, кого хорошо знаю), так как со мной они по-своему любезны. А затем я снова танцую со своим высоким парижанином, с которым танцевала первый вальс. Во время кадрили я немного перевожу дух, чтобы не раскраснеться, и ещё потому, что кадриль кажется мне нелепым танцем. Клер присоединяется ко мне и садится, тихая, томная, расчувствовавшаяся, – грусть ей к лицу. Я предлагаю:
– Расскажи про ухаживания красавца Рабастана, а то столько ходит слухов.
– Да? Но рассказывать нечего, совсем нечего!
– Ты что, решила со мной скрытничать?
– Ей-же-ей, нет! Рассказывать и впрямь не о чём. Мы и виделись всего два раза, сегодня – третий. У него такая манера говорить… обаятельная! А только что он спросил меня, не прогуливаюсь ли я иногда вечером у ельника.
– Ясно, куда он клонит. И что ты ответила? Клер молча улыбается; она хоть и колеблется, но страшно жаждет встречи. Она пойдёт. Странные эти девчонки! Вот Клер, например, – такая красивая, нежная, сентиментальная и кроткая. Однако с тех пор, как ей минуло четырнадцать, её бросили уже с полдюжины возлюбленных. Она не знает, как себя с ними вести. Впрочем, я бы тоже не знала, хоть и разглагольствую…
У меня слегка кружится голова от танцев, особенно когда я гляжу, как танцуют другие. Почти все «господа в чёрном» ушли, но Дютертр вконец разошёлся и танцует со всеми, кого находит хорошенькими или просто молоденькими. Он ведёт их в танце, крутит, щупает и оставляет в полной растерянности, но в высшей степени польщёнными. После полуночи атмосфера с каждой минутой становится всё более домашней. «Чужаки» ушли, кругом свои: прямо-таки посетители ресторанчика Труйара в праздничный день – разве что обстановка в этом весело украшенном зале непринуждённее и люстра светит ярче, чем керосиновая лампа в кабачке. Присутствие Дютертра никого не смущает, наоборот. И вот Монмон уже не сдерживает себя, его ноги вовсю скользят по паркету, вот они уже высоко в воздухе над головами, и Монмон раз за разом расставляет их в диком удивительном шпагате. Восхищённые девицы прыскают в платки, окроплённые дешёвым одеколоном. «Ну и умора, дорогая, нет, право, он бесподобен!»
Вдруг этот ненормальный вихрем проносится по залу, увлекая за собой партнёршу: он поспорил на бочонок белого вина, который можно купить тут же, в буфете, устроенном во дворе, что одолеет всю длину зала в шесть прыжков. Его окружает восторженная толпа. Монмон выиграл спор, но его партнёрша Фифин Бай, потаскушка, которая носит в город молоко и всё, что понадобится, в гневе уходит, ругая его последними словами:
– Зараза поганая! Я чуть не порвала платье! Только пригласи меня ещё раз, получишь от ворот поворот.
Все так и покатываются со смеху, а парни, кроме того, пользуются теснотой, чтобы ущипнуть, пощекотать или погладить любую, кто подвернётся под руку. Слишком все развеселились, пора мне отправляться спать. Дылда Анаис, подцепившая, наконец, припозднившегося «господина в чёрном», прохаживается с ним по залу и воркует, обмахиваясь веером и громко смеясь; она в восторге от царящего оживления и возбуждения парней. Один из них непременно поцелует её в шею или куда-нибудь ещё.
Куда это провалился Дютертр? Мадемуазель загнала наконец свою малышку Эме в угол и закатывает ей сцену ревности, вновь обретая властность и нежность после того, как она рассталась со своим ненаглядным кантональным уполномоченным. Эме упрямо пожимает плечами, уставив взгляд в пространство. А Люс не переводя дух пляшет как безумная то с одним, то с другим партнёром – «я не пропускаю ни одного танца». Парни не считают её красоткой, однако, раз пригласив, приглашают ещё и ещё: она такая гибкая, маленькая, уютная и лёгкая, словно пёрышко.
Мадемуазель Сержан удалилась, возможно, задетая тем, что, несмотря на её заклинания, Эме кружится в вальсе со здоровым белобрысым хлыщом, который прижимает её к себе, трётся об неё бородой, губами, а та и глазом не моргнёт. Уже час, мне скучно, отправлюсь-ка я спать. Когда в польке наступает перерыв (у нас польку делят на две части, между которыми пары прохаживаются по залу друг за дружкой), я останавливаю Люс и заставляю её на минуту присесть.
– Тебя ещё не утомило это занятие?
– Что ты! Я готова танцевать целую неделю! Прямо ног под собой не чую…
– Тебе так весело?
– Даже не знаю. Я ни о чём не думаю, в голове пустота, так приятно! И ещё мне нравится, когда меня прижимают к себе… Когда меня прижимают к себе и кружат, хочется кричать!
Что там вдруг за шум? Топот, женский визг, звук пощёчины, громкая брань… Подрались парни? Нет, шум наверху! Крики уже такие пронзительные, что пары останавливаются. Все в смятении. Славный и смешной храбрец Рабастан устремляется к двери на боковую лестницу и открывает… Шум нарастает, и я с изумлением узнаю голос мамаши Сержан, визгливый голос старой крестьянки, выкрикивающей ужас что. Все слушают в полной тишине, застыв на месте и не спуская глаз с маленькой двери, из-за которой и доносятся все эти вопли.
– И поделом тебе, шлюха! Намяла я бока твоему борову доктору! И тебе задала хорошую взбучку! Я ведь давно чуяла неладное! Нет, милая, я не заткнусь, плевала я на этих танцоров! Пусть слушают, я знаю, что говорю! Завтра утром, нет, не завтра, сейчас же я соберу вещи и даже ночевать не останусь в этом доме! Какая мерзость, воспользоваться тем, что этот кобель вдребезину пьян и лыка не вяжет и затащить его в свою постель! Что толку, сука бешеная, что ты ходишь расфуфыренная? Да если бы я заставила тебя доить коров, как сама доила, разве бы ты дошла до такого! Ты у меня ещё попляшешь, я везде растрезвоню, пусть на тебя пальцем показывают на улице, пусть смеются. И ничего мне этот негодяй докторишка не сделает, хотя он и с министром на «ты», я ему так накостыляла, что он еле ноги унёс, он меня боится. Надо же, срамник какой, улёгся в постель, которую я каждое утро застилаю, и даже дверь не запер! Вылетел в одном исподнем, босиком, ещё свои поганые ботинки оставил. Вон они, пусть все полюбуются!
Слышно, как ботинки летят вниз, подскакивая на ступеньках. Один из них долетает до самого низа и падает на пороге, на самом виду, – лакированный, сверкающий, изящный… Никто не смеет к нему прикоснуться. Истошные вопли становятся тише, удаляются по коридору и после хлопанья нескольких дверей замолкают вовсе. Мы переглядываемся, не веря своим ушам. Озадаченные танцоры всё ещё стоят парами, но постепенно рты расплываются в ехидных улыбках, язвительные смешки распространяются по залу, достигая эстрады, где музыканты веселятся ничуть не меньше других.
Я ищу глазами Эме: та стоит бледная как полотно и не спускает вытаращенных глаз с ботинка, на который уставился весь зал. Какой-то молодой человек из сострадания подходит к ней и предлагает выйти подышать свежим воздухом. Эме безумным взором глядит по сторонам, разражается рыданиями и выбегает вон (поплачь, поплачь, детка, эти тягостные минуты помогут тебе обрести часы самого сладостного наслаждения). После её бегства все уже без стеснения предаются веселью и подталкивают друг друга локтями: «Видала!»
Вдруг я слышу совсем рядом исступленный пронзительный захлёбывающийся смех, тщетно приглушаемый платком. Это на скамейке, согнувшись пополам, корчится и плачет от радости Люс: на лице у неё выражение такого неомрачённого счастья, что мною тоже овладевает смех.
– Ты совсем спятила, Люс, что ты так хохочешь?
– Ах, отстань… Так здорово… На такое я и не надеялась! Теперь я могу уйти, теперь у меня долго будет прекрасное настроение. Хорошо-то как, честное слово!
Я увожу её в сторону, чтобы немного привести в чувство. Разговоры в зале не утихают, никто не танцует. Какой скандал в преддверье утра! Но вот скрипка издаёт как бы нечаянный звук, за ней корнет-а-пистон, тромбон, какая-то пара робко проходит в ритме польки, её примеру следуют сначала две другие, затем и все остальные: кто-то захлопывает дверь, чтобы убрать с глаз долой пресловутый ботинок, и танцы возобновляются ещё веселее и неистовее после такого неожиданного и забавного зрелища. Я ухожу спать, вполне довольная, что могу увенчать свои школьные годы столь памятной ночью.