Клодина в школе - Страница 4

– Шут с ней, с вашей сестрой. Лучше расскажите о Рабастане, я видела его на чердаке, он поднялся туда нарочно. У этого толстяка Антонена ужасный марсельский выговор.

– Да, но мужчина он видный. Послушайте, Клодина, вы будете наконец работать? Как вам не стыдно! Прочтите-ка вот это и переведите.

Но сколько Эме ни возмущается, работа не движется. На прощание я её целую.

На следующий день на перемене Анаис дразнит меня: скачет, выплясывает как ненормальная, а лицо застыло, как маска, и тут во дворе у ворот появляются Рабастан и Дюплесси. Эти господа здороваются, и мы трое. Мари Белом, дылда Анаис и я, со сдержанной корректностью отвечаем на их приветствие. Они входят в большую комнату, где учительницы проверяют тетради, и мы видим, как они говорят и смеются. Тут я чувствую внезапную неодолимую потребность забрать оставленное на парте пальто и, толкнув дверь, влетаю в класс, словно не подозревая, что эти господа могут оказаться там. И мгновенно замираю на пороге, разыгрывая смущение. Мадемуазель с металлом в голосе бросает: «Угомонитесь наконец, Клодина», и я бесшумно удаляюсь, но успеваю заметить, что Эме Лантене хихикает с Дюплесси и строит ему глазки. Ну погоди, рыцарь печального образа, не сегодня-завтра пойдёт гулять песенка о тебе, каламбур или прозвище – будешь знать, как клеиться к мадемуазель Эме. Но что это? Меня зовут? Вот здорово! Я с послушным видом возвращаюсь.

– Клодина, – обращается ко мне мадемуазель Сержан, – разберите вот это. Господин Рабастан – музыкант, но до вас ему далеко.

Какая любезность! Сменила гнев на милость! Разбирать мне приходится унылую до слёз мелодию из «Домика в Альпах». Кроме того, у меня всегда срывается голос, когда я пою перед чужими. И сейчас я аккуратно воспроизвожу мелодию, но голос у меня смешно дрожит и лишь к концу, к счастью, крепнет.

– Ах, мадемуазель, примите мои поздравления, плистящее пение!

Я протестую и показываю ему в кармане гугиш, как бы выразился сам он. И возвращаюсь к потрушкам (у него такой заразительный акцент!), которые встречают меня с кислыми физиономиями.

– Надеюсь, дорогуша, – цедит сквозь зубы дылда Анаис, – что теперь ты выбьешься в любимицы. Ты наверняка произвела на этих господ сногсшибательное впечатление, так что впредь мы частенько будем видеть их у себя.

Двойняшки Жобер завистливо посмеиваются.

– Да отвяжитесь вы от меня. Было бы из-за чего огород городить, я лишь напела одну мелодию. Рабастан – южанин, южанин-каторжанин, а я эту породу на дух не выношу. Что же до Ришелье, если он зачастит сюда, то не из-за меня.

– А из-за кого?

– Из-за мадемуазель Эме, вот из-за кого! Он так и пожирает её глазами.

– Скажешь тоже, – шепчет Анаис, – да и потом, ты ведь не его будешь ревновать к ней, а её к нему.

Ну и язва эта Анаис, всё подмечает, а чего не подметит, то выдумает!

Учителя возвращаются во двор: Антонен Рабастан, общительный и доброжелательный, и его приятель – застенчивый, почти нелюдимый. Им пора в класс, сейчас прозвенит звонок, а их питомцы так галдят в соседнем дворе, словно их всех скопом бросили в котёл с кипящей водой. Нам тоже надо в класс, и по дороге я говорю Анаис:

– Что-то давно к нам не заглядывал кантональный уполномоченный. Будет удивительно, если мы не увидим его на этой неделе.

– Он вчера приехал и, конечно, сунется к нам.

Дютертр, кантональный уполномоченный, кроме того, ещё и пользует детей из приюта, которые в большинстве своём ходят в нашу школу. В этом двойном качестве Дютертр получает к нам доступ, и уж он этой возможностью не пренебрегает. Говорят, мадемуазель Сержан – его любовница, но чего не знаю, того не знаю. А что он ей задолжал – голову даю на отсечение; выборная кампания стоит немало, а Дютертр, будучи без гроша в кармане, упорно желает представлять избирателей Френуа в палате депутатов вместо старого молчаливого кретина, у которого денег куры не клюют, но каждый раз терпит неудачу. При этом я уверена, что пылкая рыжая мадемуазель Сержан от него без ума. Она так и заходится в ревнивой злобе, когда видит, что он щупает нас чересчур откровенно.

Итак, он частенько оказывает нам честь своим посещением, рассаживается прямо на столах, чуть что, застревает возле старших учениц, особенно около меня: проверяет мои задания, тычется усами мне в ухо, поглаживает шею – он со всеми нами на «ты» (ведь он знавал нас ещё крохами!), – скалится, а чёрные глаза так и горят! Мы находим его очень любезным, но я-то знаю, какой он проказник, и не испытываю перед ним ни тени робости, чем шокирую своих приятельниц.

Сегодня у нас урок шитья, мы нехотя вытаскиваем иголки и еле слышно переговариваемся. Гляди-ка, уже и снег хлопьями валит. Вот здорово! Будем, то и дело шлёпаясь, скользить по льду и бросаться снежками. Мадемуазель Сержан смотрит на нас невидящими глазами, витая мыслями в облаках.

Тук-тук. Кто-то стучит в окно. За кружащимися снежинками виднеется лицо Дютертра. Он стучит в стекло, с головы до ног укутанный в меха, этакий красавчик с масляно блестящими глазами и зубастой улыбкой. На первой скамье (где сидим я, Мари Белом и дылда Анаис) шевеленье. Я поправляю волосы на висках, Анаис покусывает губы, чтобы они покраснели, а Мари потуже затягивает пояс. Двойняшки Жобер складывают руки, как на святом причастии: «Я храм Духа Святого».

Мадемуазель Сержан стремительно вскакивает, опрокинув стул и подставку для ног, и бежит открывать. Поднимается потешная кутерьма. Пользуясь суматохой, Анаис щиплет меня и делает зверские рожи, грызя угольный карандаш и ластик. (Сколько ей ни запрещали есть столь необычную пищу, всё без толку: её карманы и рот весь день забиты огрызками карандашей, вонючими чёрными резинками, углём для рисования и розовыми промокашками. Мел и грифели скапливаются кучами у неё в животе, недаром у неё такой жуткий цвет лица – грязно-серый, как штукатурка. Я вот, к примеру, ем только папиросную бумагу, да и то определённой марки. А эта дылда разоряет коммуну, оплачивающую нам писчебумажные товары, и каждую неделю требует себе всё новые «школьные принадлежности»; в начале учебного года муниципальный совет даже выразил протест.)

Дютертр трясёт припорошенными снегом мехами – кажется, что это его собственная шкура; мадемуазель Сержан так сияет от радости, что забывает посмотреть, не слежу ли я за ней. Дютертр шутит с мадемуазель Сержан, и от его звучного голоса – Дютертр говорит быстро, с горским выговором – в комнате делается теплее. Я проверяю ногти и поправляю причёску: Дютертр всё чаще поглядывает в нашу сторону – ещё бы, ведь мы взрослые пятнадцатилетние девушки, и если на лицо я выгляжу моложе, то фигура у меня как у восемнадцатилетней. На мои волосы тоже стоит посмотреть – настоящая спадающая локонами грива, цвет которой в зависимости от освещения меняется от каштанового до тёмно-золотистого, что неплохо сочетается с кофейным цветом моих глаз. Локоны спускаются почти до талии, я никогда не собирала волосы в косы или пучок; от пучков у меня мигрень, а косы недостаточно пышно обрамляют лицо. Когда мы играем в салки, я связываю волосы в конский хвост, чтобы не стать лёгкой добычей для водящего. И потом, разве не красивее, когда волосы распущены?

Мадемуазель Сержан прерывает наконец свою восторженную беседу с кантональным уполномоченным и бросает: «Сударыни, вы дурно себя ведёте». Чтобы ещё больше утвердить её в этом мнении, Анаис прыскает со смеху, но при этом ни единая чёрточка её лица не дрогнула, и учительница одаривает сердитым, чреватым наказанием, взглядом меня.

Тут Дютертр возвышает голос, и по классу разносится:

– Ну как работа? Как здоровье?

– Здоровье у них отменное, – отвечает мадемуазель Сержан, – а вот работой они себя не перетруждают. Эти девицы – лентяйки каких поискать!

Красавец-доктор поворачивается к нам, и мы старательно склоняемся над тетрадями, сосредоточенные и словно не замечающие его присутствия.

– Надо же! – восклицает доктор, подходя к нашим скамьям. – Неужели ленятся? О чём только они думают? А что, Клодина уже не лучшая по сочинению?