Клипер «Орион» - Страница 75

Ветер дул ровно и почти не ощущался на палубе. Пела вода на форштевне, иногда слышался всплеск легкой волны о борт, да раздавался чей-нибудь тяжелый вздох. С новой силой нахлынули и радость и сомнения, возникали перед мысленным взором милые сердцу лица и картины, навеянные слухами и порожденные собственной фантазией.

Неожиданно в тишине раздался звонкий голос Лешки Головина:

— Дядя Спиридон, а сколько верст будет до маяка, как ты думаешь?

Зуйков закашлялся, затем ответил сконфуженным сиплым голосом:

— Ну что вопишь?..

— Верст, спрашиваю, сколько?

— Оглушил совсем. Верст, верст! Эх, Алеха! Плаваешь ты по всем морям, просолел весь, как астраханская селедка сухого посола, а море на версты меряешь.

— Ну, миль, ошибся. Сами-то что кричите на весь клипер? — Теперь юнга сконфузился. — Миль пять будет?

— Может, и будет, а то все десять. Давеча Герман Иванович говорил, что маяк на скале стоит, высоко над морем, а с высоты еще дальше можно увидеть.

Опять настала тишина, кто-то засмеялся и быстро оборвал смех, почувствовав, что он не уместен в такую торжественную минуту.

Опять заговорил юнга, но только шепотом:

— Ну и перепутал версты с милями, потому что все разговоры о земле, а землю чем меряют?

— Понятное дело, — отозвался Зуйков, — да ты не принимай к сердцу, позору тут нет никакого, что верста, что миля, только миля, она подлинней. Я вот тоже про милю помню, а все в уме на версты ее перевожу. Эх, Алеха, дома ведь почти уже, а! Чувствуешь? Вот ты что бы хотел, как на свою землю ступишь?

— Не знаю… По земле побегать… С ребятами встретиться, поговорить…

— Все так. Ну а самое первое что? Не знаешь? То-то и оно. Самое первое, Алеха, отправимся мы с тобой в баню. Да с веничком, да с парком пройдемся по грешному телу. Ух, хорошо! Смоем копоть с души и тела и возьмемся за настоящую работу.

По палубе прошел одобрительный шепот. Назар Брюшков сказал:

— Я последний раз в финской бане мылся два года назад, когда в Гельсингфорсе стояли. Ничего баня. Кто из вас в кабак, а я — в баню, — в голосе его слышалось превосходство над бесшабашной матросней, — и деньги сберег и попарился.

— Чище не стал, — заметил Зуйков.

Его поддержал Зосима Гусятников:

— Черного кобеля не отмоешь добела.

Матросы засмеялись. Гусятников продолжал, но уже другим тоном, умиротворенно:

— Если про баню говорить, то лучше ее нету, как у нас на Севере. Бани у нас просторные — хоромы. На задах, у речки. Не какие-нибудь там финские, а русские, особенные. Топим мы их по-черному.

— Серость! — проронил Брюшков.

— Постой, Назар. Не серость, а мудрость и соображение. Ты слушай. Так вот, когда баня натопится, раскалится каменка, дым выйдет, первым паром очистится воздух, тогда банька закрывается и дух в ней такой, как в кедровом лесу в сухое лето. И всего тебя жар обнимает, пронизывает и холит. Во! Возьмешь веничек да заберешься на полок, и как обдаст тебя жаром, дух захватывает. Любой француз или англичанин как рак сварится в таком духу, а тебе ничего, только необыкновенно хорошо. Как напаришься — ив речку, хоть летом, хоть зимой, а не то в снежок. Хорошо! И никакая хворь не берет, никакая простуда. Наоборот, выходит она от пара и жара и особого воздуха. А из холода опять на полок. И как вот так раза три обернешься — и будто десять лет сбросил.

От мачты до мачты прошел веселый гул голосов, потом говор стал тише, невнятней, беседа потекла уже не для всех, а только для своих; кто-то засмеялся, Бревешкин хрипло выругался: у бизани вахтенные не уложили конец и он в нем запутался. В ответ прокатился добродушный смех и затих.

Над мачтами пролетела стайка птиц, жалобно перекликавшаяся в высоте.

— Кулички плакальщики ночами перелет делают, — сказал Гусятников. — И куда летят?

Никто ему не ответил.

Командир сказал старшему офицеру:

— Действительно, куда летят? И в этих широтах и на юге я обращал внимание и не знал, что это кулики-плакальщики. А вы знали?

— Нет. А тоже не раз слышал, и всегда появлялось какое-то щемящее чувство.

— Да, да, вот именно. Может, поэтому и матросы присмирели? А ведь мы на пороге долга!

— Горящего дома.

— Ну, зачем? Может, все не так плохо…

Помолчали. Затем командир сказал весело:

— Что бы там ни было, а дома! И не зря матросы о бане заговорили. Надо смыть и с тела и с души весь пепел, что накопился за войну. Может, перед новыми передрягами, а надо. — Он продолжал мечтательно: — Поставим «Ориошу» в Амурском заливе — и на берег. Там, помню, где-то возле Семеновского базара есть торговые бани, а затем в «Версаль» — ужинать и спать на твердой земле… — Помолчав, он спросил: — Как думаете, есть телеграфная связь с Севастополем?

— По всей вероятности, нет. Хотя…

Они замолчали. И разговор среди матросов совсем затих.

Новиков и Бобрин стояли на юте, глядя на огонь маяка и невольно слушая матросов. Когда голоса стихли, Стива сказал по-английски:

— Удивительно! Стоим на пороге неизвестности, может быть, завтра примем участие в грандиозных событиях, а эти люди ведут себя так, будто возвращаются с поля в деревню.

Новиков ответил по-русски:

— Мне нравится такая уверенность, что все на месте — и дом и баня, где можно попариться.

— О нет, это не уверенность!

— Что же?

— Проявление тупоумия. Отсутствие чувства ответственности за судьбу России.

— Ого! Чувства ответственности нет, а решать им придется.

— Они только материал, пешки!

Новиков засмеялся и пропел, фальшивя:

— Пешки съели короля!

— Фиглярничаете в такое время! Иронизируете!

Новиков положил ему руку на плечо:

— Не обижайтесь, Стива. Вы должны уже привыкнуть к моему подлому характеру. В чем-то вы правы, в чем-то нет. Да и кто прав во всем? Избегайте делать безапелляционные выводы. Я тоже кое о чем думал последнее время и не могу сказать, как вы, что я что-то открыл, в чем-то убедился. А посему идемте ко мне и отметим счастливое прибытие на восточную оконечность бывшей Российской империи.

— Почему бывшей?

— Ах, Стива, Стива!..

— Опять вы со мной, как с младенцем, разговариваете?

— Отнюдь, приглашаю выпить, как мужа. Постойте! Что это там. горланят матросы?

Впередсмотрящие возвестили, что справа по носу видны ходовые огни двух транспортных судов, идущих на запад.

— Из Японии во Владивосток, — сказал Новиков. — Слетаются со всего света, и не с добром, а за добром, как говорит Зосима Гусятников. Интервенция никогда не была желанной для народа. Ну, идем, выпьем, я спать завалюсь, а вам скоро на вахту. Кажется, с нуля до четырех?

— Будто не знаете! Четвертый год несу «собачью вахту». Вообще такое положение крайне несправедливо: если тебя не повысят в чине и звании, так всю жизнь и неси «собачью вахту».

Неслышно подошел отец Исидор и, стоя в густой тени от парусов, несколько минут слушал тихий разговор офицеров. Неожиданно сказал рокочущим басом:

— Ропщете, юноша, на порядки, а потом удивляетесь сами, откуда растут, корни протеста и смуты у людей низшего звания. Нехорошо!

Новиков засмеялся. Стива Бобрин вспылил:

— Вот именно, нехорошо подслушивать!

— Мне-то? О, юноша! Долг мой в том и состоит, чтобы улавливать мысли людские, и если они не соответствуют морским установлениям и заповедям господним, то вразумлять сходящего с пути праведного, отвращая его от военного трибунала.

— Хватит, отче, — сказал Новиков, — пошли, за компанию выпьем с радости.

— Что не делалось за компанию, какие мерзопакостные дела, но я иду, дабы направить и худое дело на благо. И действительно, ночь-то благостная, тихая, идет клипер наш, будто и не по воде, а в облаках витает — так осторожно море его на себе держит, а ветер устремляет к цели нашего пути.

Они спустились по трапу, и, когда подходили к каюте радиста, из нее поспешно вышел Герман Иванович.

— Есть новости, сын мой? — спросил отец Исидор. — Не отпирайся, на лике твоем написано, и, видно, не особенно хорошие.