Клеменс - Страница 2
И вот однажды – весна тогда выдалась на редкость теплой и сухой – услыхали купцы треск: в одном месте трах, в другом – траба-бах, – оказалось, нарвалось судно на речные валуны… Какой-то рыжебородый человек, весь в кожаном, видно, старшой на корабле, разорался, стал своим чубуком на водоворот бурлящий показывать.
Одолев с горем пополам и этот порог, купцы услышали диковинную музыку. Даже гребцы замерли от удивления и стали медленнее вспенивать веслами воду. Солнышко уже касалось верхушек деревьев, и путешественники решили не плыть дальше.
– Веселые люди хорошо покупают, – произнес купец, и в бороде его сверкнули крупные золотые зубы.
Судно стало потихоньку причаливать к берегу.
А девятибедовцы и мечтать не мечтали, что дождутся гостей. Правда, баба Одноглазка, деревенская вещунья и повитуха, как-то сказала, потрясая кривым пальцем, что опять, мол, Чертов колодец закурился и забулькал.
Этим порченым колодцем люди давно не пользовались, разве что Одноглазка изредка зачерпывала вонявшую серой воду – для лекарств и ворожбы. Кое-кто все же подходил к колодцу, заглядывал вниз: там и впрямь булькало – серные пузыри, лопаясь, распространяли адское зловонье. Стоило нагнуться пониже и зажмуриться, как чудилось, будто сами нечистые о чем-то меж собой в глубине шепчутся, козни против людей замышляют.
– Ох, не к добру это! – говорила, бывало, баба Одноглазка. – Молиться надо, а не музыкой да танцами в такой вечер нечистых будоражить.
Да только где ж еще молодым поплясать, повеселиться, как не на зеленой лужайке, когда так пахнет черемухой и березой, когда кукует кукушка! Гречка, ячмень посеяны, огороды засажены, а до сенокоса хоть и недолгая, зато такая долгожданная передышка.
Прежде никому не доводилось слышать, чтобы Должник вот так пел вместе с парнями. Под скорбные рыдания своей пилы уносился он, бывало, куда-то далеко-далеко, за тридевять земель, в край, где родился, где лелеяла его давным-давно ласковая и красивая матушка. А потом, видать, бурей-непогодой налетела страшная беда, вырвала его из материнских объятий и, словно листок, унесла-забросила на чужбину.
Должник все еще чувствовал за собой долг, который так и не вернул пока душевным людям Девятибедовки. Не раз говорил Алялюмасу, что ждет не дождется того дня, когда появится кто-то и позовет его настоящим именем. Распрощается он тогда со всеми и уйдет, – к тому времени, может, успеет уже рассчитаться с деревней. Отправится туда, куда не раз уносился в мечтах под звуки своей пилы…
– Все мы должники, – отвечал Алялюмас. – И все когда-нибудь уйдем, чтобы деревьями стать, травой-муравой зазеленеть.
А пока:
Так пел под музыку Должник, а сам все не спускал глаз с кружившейся в танце Руты, единственной дочери кузнеца, над которой он еще в прошлом году подтрунивал: «Тебя, верно, лягушками сырыми откармливают, такая ты пухленькая». Но за зиму девушка так постройнела, так расцвела, что Должник, позабыв о лягушках, запел о золотом колечке:
И тут среди деревьев замаячили перетянутые широкими кушаками фигуры купцов. Изумленные музыканты смолкли, ребятишки испуганно вцепились в материнские передники, а танцоры так и застыли на месте, уставившись на незнакомцев, говорящих на каком-то странном языке.
– Продолжать танцевать! – подбодрил их рыжебородый весельчак и, вынув из кармана какую-то свистульку, принялся наигрывать песенку Должника.
Тем временем остальные купцы недолго думая пораскрывали лари из бычьей кожи и стали развешивать здесь же, на деревьях, шелковые платки, цветастые отрезы; разложили прямо на зеленой лужайке остроносые башмачки на высоких каблуках, которые носят лишь барышни. Для мужчин у них нашлись сапоги выше колен, сукно на брюки и пиджаки, точила для пил и топоров… А уж разных гребней, бус, пуговиц, перстней, один лучше другого, было не перечесть!.. У женщин прямо глаза разбежались, от волнения в горле пересохло. Боязно было и подступиться к такой красоте. Казалось, не купцы это вовсе, а самые настоящие разбойники, – не иначе, как королеву ограбили.
Первыми, ясное дело, отважились подойти те, кому доводилось уже побывать в Алитусе, Мяркине или даже Гродно. Там они всякого понавидались, понащупались, а может, и купили кое-чего.
– Эй, люди! Покупать будем! – принялся зазывать купец, перестав свистеть. – Завтра будет поздно – поплывем дальше! Ну! Сами видите, какой у вас обувь, – одна кора! А это разве шляпа – простой солома!
И все же люди, хотя и сбегали домой за своими заветными грошами, однако вытаскивать узелки из-за пазухи не спешили. Купец, живо окинув взглядом девушек, схватил за руку самую пригожую из них – Дануте, дочку Жямгулиса, набросил ей на плечи платок с кистями, а возле ее обутых в лапти ног поставил алые башмачки с золотыми пряжками. Хотел было расплести ей косы, чтобы надеть на голову какое-то украшение, да деревенский староста Даунорас, давнишний ухажер девушки, отвел в сторону его руку.
– Обойдемся. По мне Дануте и так хороша.
Отдал купцам платок, затем взял башмачки, повертел их в руках и на всякий случай поинтересовался:
– Сколько за такие заломишь?
– Серебром или золотом?
Ни слова не говоря, староста швырнул ботинки в кожаный сундук и буркнул:
– Обойдемся.
Алялюмасу стало жаль старосту, жаль Дануте, и он обратился к бородачу:
– Мы, мил человек, не господа, и нам такие вещи ни к чему.
– Как это, как это ни к чему? Дерево и то цветет, красивым быть хочет. Птица – та в перья наряжается!
– Вот вы, не в обиду будь сказано, понавешали тряпок на дерево, да только нам другое дерево краше, – кивнул Алялюмас в сторону цветущей груши. – И не в богатстве тут дело – был бы человек счастлив.