Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви - Страница 45

— И когда же тебя будут хоронить? — поинтересовался я. — Мне бы не хотелось пропустить это событие и тем самым тебя обидеть.

— Через две недели, в субботу, в пять часов вечера. Да там все написано.

— Да, точно, прости, я не разглядел.

— Надеюсь, народу соберется немало. Ведь в субботу почти никто не работает, а совершить прогулку в Буланс весьма приятно.

— Ну что же, Александр, я желаю тебе, чтобы за две последние недели твоей жизни ты хорошенько повеселился.

— Да нет, особого веселья не будет, ведь в моем распоряжении не все две недели, потому что еще придется оставить время на вскрытие трупа, которое произведут на месте…

Я предложил Александру выпить на прощание стаканчик вина, и он согласился. Он принял из моих рук рюмку с божественным напитком и благоговейно выпил. Ради такого случая я откупорил старую, запыленную бутылку коллекционного вина, оплетенную толстыми кожаными ремешками, которую Клеманс когда-то выбрала для Пенни Честер и за которой она даже отправилась в специальный магазин фирмы, торговавшей портвейном и носившей громкое название «Дом Портвейна».

Перед глазами у меня возникла какая-то темная пелена, и течение мысли резко и грубо прервал вновь вставший передо мной вопрос: «Почему, ну почему я набросился на нее, почему я ее ударил и нанес ей рану?» О, разумеется, я этого не хотел! У меня и в мыслях не было ничего подобного! Но какой же черт меня все-таки дернул? Неужто на такой шаг меня толкнуло мое тщеславие, мое честолюбие, задетое тем, что она у меня на глазах рвала мой дневник? Тоже мне драгоценное произведение, бог мой! Я что, писатель? Да ни в малейшей мере я не являюсь писателем и не считаю себя таковым! Так почему я повел себя как писатель, как обидчивый гордец, как повредившийся рассудком чудак, крайне болезненно воспринимающий все, что касается его творений, и воображающий, что является владельцем уникального, единственного в своем роде драгоценного кольца, превосходящего все прочие безделушки в литературной сокровищнице, где немало подделок, просто ничего не стоящей бижутерии? Я ощутил острую боль, словно меня пронзило копье… Да что я говорю? Не одно копье, а десятки… сотни! То были те самые копья, что торжественно взмывали вверх и скрещивались у нас над головами в дни празднеств, когда Клеманс шествовала рядом со мной к величественной постели, где на меня должно было излиться «Милосердие Августа». И вот внезапно все эти копья, являвшиеся атрибутами торжественных церемоний, опустились остриями вниз, чтобы пригвоздить меня к земле. Каждое из них исполняло свою роль в этом процессе, безо всякого недоброжелательства и безо всякой злости ко мне лично, но с тем холодным безучастием, с которым действует хирургический скальпель, и с тем же бездушием, что проявляет ко мне домовладелец, с которым я теперь ежедневно сталкиваюсь на лестнице, перед самой дверью.

— Вы почему-то больше не носите галстук, господин Авринкур. Как удобно! Должно быть, вы чувствуете себя так легко и непринужденно! Вероятно, на вас очень сильно повлияла ваша бродяжка-цыганка. О, не сердитесь на меня за то, что я ее так называю, в моих устах эти слова звучат как похвала. Но что-то я ее давно не видел… Она что же, отправилась путешествовать? Одна, без вас?

— Да, — ответил я, отводя глаза и смотря как на незнакомца на свое собственное отражение в бесцветном тусклом стекле. Я наблюдал со стороны, как изворачиваюсь и вру, выдумывая на ходу какие-то небылицы.

…да, она уехала, потому что пытается не допустить ни единой ошибки в описании мест, в которых развиваются события выдуманных ею историй. Вот она и ездит, чтобы увидеть все своими глазами, чтобы уточнить детали. Принято думать, что писатель все выдумывает, а на деле оказывается, что настоящий писатель ничего не выдумывает.

— Это очевидно, господин Авринкур. Да, так оно и есть. Если бы я кому-нибудь рассказал, что видел, как госпожа Стилтон в одной ночной рубашке бегает по ночам по улице и с увлечением добавляет скабрезные надписи к столь же скабрезным рисункам на стенах домов напротив, что она при этом весьма грациозно изгибается всем телом, то меня бы, несомненно, сочли за сумасшедшего. Но что же я здесь выдумал?

— В нашем мире, где все так приблизительно, где все так несовершенно и незаконченно, — сказал я, — Маргарет Стилтон является своего рода «перфекционисткой», то есть женщиной-педантом, во всем добивающейся совершенства; в этом мире всеобщего смятения, разброда и замешательства, в мире, где царят беспорядок, разруха, хаос, она ищет и находит только тех людей, чьи судьбы оказались счастливыми, кого в жизни ждал успех. Да, в мире происходит нечто ужасное, совершается тайное всеобщее падение в грязь, но при этом Маргарет умудряется видеть лишь отражающиеся в луже небеса!

— Как же вы ее любите!

— Простите, что вы сказали?

— Ничего, господин Авринкур, ничего существенного… Видите ли, господин Авринкур, я слушаю вас, и мне кажется, что я слышу самого себя. Взгляните на меня, пожалуйста. Ну и как вам мой новый серый костюм-тройка, моя шляпа-котелок от Лока, мои замшевые дорогие ботинки? Можно ли себе представить одеяние более подходящее для благонамеренного господина и в то же время более изысканное? Более безупречное и еще более ясно свидетельствующее о чрезвычайной замкнутости его владельца? Вернее, даже не о замкнутости, а о самодовольстве?

— Трудно, очень трудно, — признался я, — я всегда почитал за большую честь жить в доме такого домовладельца. Я люблю мир, в котором каждая из его частей находится на своем месте, является тем, чем она должна быть, и похожа на то, чем она является.

— Так вот, господин Авринкур, перестаньте заблуждаться на мой счет. Я — своего рода мумия, мумия цыгана-бродяги. Да, да! В моем саркофаге спит некая Маргарет Стилтон, только мужского пола, и сон этой особы весьма беспокоен.

Мне не удается открыть саркофаг, мне не удается открыть эту забальзамированную мумию, взять ее за руку и последовать за ней туда, куда она пожелает, схватить мелок, который она мне протягивает, чтобы написать на стенах домов на противоположной стороне улицы, на стенах всех домов на свете все глупости, все нелепости… все истины! О, как я вам завидую!

— Не следует этого делать!

— Вы порядочный и честный человек, господин Авринкур. Таких в наше время уже почти нет. Да, чуть не забыл! Пожалуйста, не удивляйтесь, что в следующем месяце будет повышена квартплата и счет придет на более крупную сумму. Увы, времена нынче тяжелые, и обстоятельства вынуждают меня… Мы должны держаться, бороться, быть готовыми ко всему.

С тех пор как я отредактировал текст первого романа Клеманс, у меня не было никаких проблем с деньгами, правда, настоящих финансовых затруднений не было и прежде. Я жил в свое удовольствие, в соответствии со своим вкусом, а он у меня прост и непритязателен. Если мне и приходилось иметь в последние годы на счету очень крупные суммы, находившиеся в моем распоряжении для приобретения недвижимости, суммы, во много раз превышавшие те, что могли бы мне прежде присниться в каком-нибудь сне… не кошмарном, а скорее в бредовом… то все же позвольте заверить вас в том, что мысли о невероятном богатстве Клеманс не тревожили меня и никогда не мешали мне крепко спать.

Я по-прежнему просматривал почту Клеманс, проглядывал рукописи, приходившие к ней из самых отдаленных провинций от людей, одержимых страстью графомании и желавших узнать ее мнение о своих произведениях, а также интересовавшихся тем, не могла бы она предложить их творения для публикации в издательстве Гранда; я наскоро пробегал взглядом по бесчисленным письмам восторженных почитателей, а также просматривал и бесконечные послания от всяческих попрошаек с мольбами о помощи. Не дожидаясь ее возвращения, я оплачивал счета за воду, газ, электричество, телефон, гараж; вносил взносы за страховку от всяческих несчастий, таких, как пожар, болезни, кражи, наводнения и т. д.; я платил налоги, делал взносы в пенсионный фонд и в общество взаимного страхования, производил дополнительные отчисления со счета, оплачивал различные сборы и пошлины, а также вносил взносы по подписке как в государственные, так и в городские благотворительные фонды. Я сжег в камине все рекламные проспекты, которые забыл засунуть в урну в издательстве Гранда, при этом я осознавал, что рискую устроить пожар во всем доме. Когда же я справился с этой трудной и грязной работой, я уставился на рюкзак, который был вынужден приобрести, дабы облегчить себе труд по транспортировке этих посланий в Институт. Он лежал у моих ног, разинув черную пасть, показавшуюся мне более мрачной бездной, чем та, что разверзается у врат ада. И что же я увидел на самом дне? Смятый узкий конверт с маленьким полупрозрачным прямоугольничком, где можно было прочесть имя адресата. Отправителем значился «Банк Жерузалем и К°». Текст гласил: