Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви - Страница 43

Дома я нашел лишь короткую записку от Клеманс, демонстративно брошенную на пол.

Отсутствовала она две недели, и назвала она этот период «нашим двухнедельным пробелом в отношениях, временем, потраченным нами впустую». Я часто обедал с Шарлем Грандом, которому я все рассказал, которому я покаялся в содеянном мной и которому я в порыве раскаяния даже показал записку, написанную беглянкой. Мне показалось, что он расстроен всем случившимся даже больше, чем я, он был просто в отчаянии и ужасно беспокоился, чем же все это кончится. Я успокаивал его как мог, перечисляя названия тех курортных городков с целебными водами, где моя подружка могла проходить курс лечения, и мне стоило большого труда уговорить Шарля Гранда не звонить во все гостиницы на всех курортах. Но в конце концов великая мудрость Гранда удержала его от подобного шага, к тому же этому немало поспособствовала телеграмма от мормона-миллиардера, гласившая: «Приступаем к съемкам фильма по роману „Возьмите меня за руку“ через два месяца в Марселе. Мои поздравления Маргарет Стилтон. Гленн Смит». От растерянности и внутреннего душевного разлада я принялся читать газеты и тем самым стал попусту растрачивать часы моей жизни, которые я сэкономил на том, что прежде их не читал; могу смело утверждать, что сэкономил я немало — около трех лет, и вот теперь я из них вычитал и вычитал час за часом, читая газеты и слушая последние известия по радио. Моя маленькая квартирка вдруг стала такой огромной, пустой, унылой, словно опустевший, вымерший Версаль. Я чувствовал себя в ней потерянным, забытым, мне казалось, что я могу в ней заблудиться. Его величеству случаю было угодно отвлечь меня от мрачных мыслей, немного развеселить меня.

Самыми ужасными глаголами в нашем языке в конце двадцатого столетия мне представляются глаголы «худеть», «избавляться от лишнего жира» и «экономить». Я слышал, как на все лады их без устали повторяли по радио на всех волнах, я видел, что про процессы похудания, избавления от лишнего жира и экономии твердили друг за другом все газеты, ибо эти слова были своеобразными паролями на той неделе. Надо было худеть и экономить… и все худели и экономили везде и всюду: в казармах и школах, в общественных местах и в частных домах, в больницах и банках, — и в то утро мне показалось, что я сам тоже худею и экономлю, что от меня уже остались кожа да кости, что выгляжу я ужасно, что у меня выпирают ребра и можно пересчитать позвонки… как вдруг кто-то позвонил в дверь. Быть может, это наконец вернулась Клеманс, покинувшая меня в результате безрассудной выходки… моей безрассудной выходки, разумеется? Хотя я и был воспитан в старых традициях и меня с детства обучали хорошим манерам, я, как вы заметили, подвержен приступам сильнейшего гнева, настоящего бешенства. Я попытался изобразить на лице некое подобие приветливой улыбки и глубоко втянул в себя воздух, чтобы сделать полный выдох. Я открыл дверь. Передо мной стоял Александр Мандален, которого давным-давно мой отец ставил мне в пример из-за того, что он был очень пунктуален, из-за того, что он очень прилежно учился, из-за того, наконец, что он обладал прекрасным почерком и свято верил в будущее. Он стал одним из самых прославленных каллиграфов Франции, и невозможно было вообразить, чтобы приглашение, исходившее из правительственных кругов на какое-нибудь великосветское мероприятие вроде пресс-конференции, инаугурации, торжественного открытия какого-либо учреждения, благотворительного базара, народных гуляний или премьеры, не было бы украшено вашей фамилией, полным именем и перечислением всех титулов и наград, выписанных его превосходным, совершеннейшим почерком в стиле «рондо», то есть того закругленного стиля письма, что заставлял вспомнить о благословенных временах величия Франции, когда в делопроизводстве властвовали строгие нравы, предписывавшие обращаться с величайшим почтением даже к самому ничтожному из подданных. Александр Мандален прошел через множество контор, потому что за честь числить его в своем штате боролись самые разные учреждения, высокопоставленные чиновники буквально вырывали его друг у друга из рук, и он постоянно поднимался по служебной лестнице; начав свой путь в Музее декоративного и прикладного искусства на Елисейских Полях, он на какое-то время задержался в префектуре и министерстве финансов, а потом пошел еще выше. Он почему-то по собственному почину, без каких-либо просьб с моей стороны, взял на себя обязанность иногда вносить мое имя в списки приглашенных, но я предпочитал пользоваться пригласительными билетами, которыми снабжал меня Шарль Гранд. Последнее послание, полученное мной по милости Александра Мандалена, приглашало меня от имени консорциума по производству растительного масла на вечер артистов балета. Мое имя, стоявшее в самом центре и тщательно выписанное безупречно округлыми буквами, казалось, по-королевски властно призывало к себе всех знаменитых танцовщиц, и я, признаюсь, по-братски разделил некоторых из них с Александром Мандаленом, оказавшим мне столь ценные услуги. Сейчас меня занимал один вопрос: до каких вершин власти он добрался?

— Ты ошибаешься, я низвергнут с вершин, — сказал он.

И он поведал мне о своей первой и последней встрече с президентом прославленного консорциума. Патрон сам настаивал на личной встрече.

— Вы — уникальны, господин Манделен, и поэтому я делаю исключение, принимая вас у себя, единственного из всех, с кем вынужден расстаться. Я настоятельно желал показать вам, что ваша судьба заботит и печалит меня более, чем судьба любого другого из моих служащих. Никто не может расстаться с истинным мастером своего дела, с истинным художником, так сказать, безнаказанно, я понимаю, что потом буду наказан, но сейчас я, если употреблять модное выражение, худею, короче говоря, сокращаю расходы консорциума, я просто принужден, я обязан этим заниматься.

Элегантный мужчина возлежал на оттоманке и протирал запотевшие очки кусочком замши.

— Да, хороший разговор… короче говоря, он так тебя разжалобил, что у тебя возникло желание расплакаться… — протянул я.

— Вовсе нет, — возразил Александр. — Все дело в том, что я сам вскоре собирался подать в отставку.

Однако же его голос задрожал, но, подавив рыдания, он продолжал:

— Я больше ни во что не верю. Я обхожу с визитами всех моих друзей, прежде чем уйти…

Я испугался, что «уйти» в данном случае означало самое наихудшее, и я принялся уверять его в том, что смерть к каждому приходит в свой час и нам вовсе не нужно искать с ней встречи до срока.

— Тебя, несомненно, никто никогда не обманывал? — спросил он.

— Да нет, меня обманывали, — сказал я непринужденно, даже несколько развязно, — обманывали, и не раз. Обман — это так банально!

— Ты так легко к этому относишься и так легко об этом говоришь, потому что ты никогда по-настоящему не верил, нет, не веровал в другого человека. Человека чистого, честного, безупречного, а я знал такого человека, Огюст, и я верил ему, я веровал свято…

(Я должен сознаться в том, что ничто не наводит на меня такую тоску и скуку, ничто не удручает меня так, как отчаяние, порождаемое у других людей какими-либо неудачами на любовном фронте. Так что у меня после этих слов возникло одно-единственное желание: налить Александру рюмочку портвейна и выпроводить его за дверь. Мы живем в этом мире не для того, чтобы к нам приходили наши знакомые и наносили удары рассказами о несчастьях, про которые можно сказать, что эти несчастья — ничто по сравнению с нашими собственными несчастьями. Однако я ошибался.)

— Быть может, — сказал Александр Мандален, — тебе неизвестно, что с тех пор, как мы с тобой расстались, то есть на протяжении почти сорока лет, я ни на день не прекращал собирать свою коллекцию жесткокрылых насекомых.