Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви - Страница 40

— Он не снял их, даже когда здоровался с тобой?

— Нет. Да и что это было за приветствие! Он даже руку мне не поцеловал, да и свою не подал для рукопожатия, а просто небрежно ее приподнял и помахал… Я даже не знаю, видел ли он меня вообще…

Потом мы ехали молча. Шарль Гранд сидел в своем углу и сохранял величественно-надменный вид; похоже, он размышлял над тем, в который из четырех знаменитых ресторанов с сумасшедшими ценами вез нас обедать наш мормон. Одно за другим все прославленные заведения, в одном из которых надеялся оказаться Шарль, остались позади, мы уже неслись мимо каких-то забегаловок и складов, приближаясь к аэропорту Бурже. Без сомнения, Гленн Смит собирался поскорее с нами расстаться у трапа своего личного «дежурного» двухмоторного самолета (по крайней мере я так подумала), но шофер вдруг резко повернул руль, и лимузин втиснулся между двумя грузовиками с прицепами, стоявшими на тротуаре около ресторана для водителей-дальнобойщиков. Вероятно, со стародавних времен, так сказать, начиная с глубокой древности, теряющейся во мраке веков, здесь стояло какое-то заведение, где люди ели… это была жалкая хижина, харчевня, трактир для бродяг и воров, таверна для охотников, дешевая столовая для наемных рабочих, для шоферни. Если бы я любила прибегать к помощи фей, Огюст, я попросила бы их применить свое искусство и снять крышу, а также убрать стены этого сарая, где при появлении Гленна Смита на мгновение воцарилась бы мертвая тишина. И вот тогда, Огюст, при свете дня всему миру явилась бы огромная, прямо-таки колоссальная тысячелетняя глыба сала и грязи, высотой чуть ли не в человеческий рост, к которой никто не прикасался даже пальцем… никогда! В этой «консервной банке» для нас был «зарезервирован» стол. Гленн Смит поднял палец, и патрон сего заведения тотчас же подал нам «дежурные» блюда: жареную картошку, сосиски, вино, но не в бутылке, а в картонном пакете, принес он и спички, которые и положил перед некурящим мормоном. Не могло быть и речи, чтобы расслышать друг друга в стоявшем в этой забегаловке чудовищном гвалте. Я ни к чему не прикоснулась и передала свою тарелку Шарлю Гранду, евшему за двоих, так как у него разыгрался дьявольский аппетит при виде того, как водители грузовиков уписывали за обе щеки капусту на бараньем сале, подававшуюся в качестве дополнительного блюда. Шум, производимый этими набитыми и жующими ртами, действительно был чудовищный, и в то же время вся сцена производила впечатление несколько странное, словно все происходило в безвоздушном пространстве, и все предметы были какими-то вялыми, мягкими, рыхлыми: и сам воздух, и картошка, и рубашки на широких согнутых спинах, и обвисшие плечи, и маслянистый, жирный чад, выползавший ленивыми лентами из дверей кухни. Гленн Смит что-то лепил из куска хлеба.

— Зачем же приходить сюда, если вам не нравится то, чем здесь кормят? — спросила я.

— У меня свои привычки, — ответил он, помолчал и продолжил: — Видите ли, это одно из редких мест во Франции, где мне в голову приходят дельные мысли, разумные идеи.

Я не смогла ничего больше из него вытянуть. Он выставил перед собой в ряд свои крошечные фигурки из хлебного мякиша: ежиков, утыканных спичками, заменившими иголки. Вскоре к столику подошел сам хозяин заведения, чтобы спросить, довольны ли мы, и чтобы предложить Гленну Смиту мятную жвачку. С добродушной улыбкой истинного дипломата Шарль Гранд заявил, что все было просто превосходно. Гленн Смит сунул жвачку в рот и принялся ее жевать, а патрон проводил нас до дверей со словами: «До скорой встречи, мистер Смит, я все запишу на ваш счет». У трапа самолета человека, обладающего отныне всеми правами на мои произведения, ожидали две прелестные и до тошноты сладенькие блондиночки. Он предоставил в наше распоряжение лимузин и шофера, который содержит здесь машину в образцовом порядке, чтобы господин и повелитель мог в любой момент ею воспользоваться. «Нас по всему свету человек пятьдесят», — сказал нам этот «лакей при баранке», — «мистер Смит раз в год собирает нас у себя на ранчо, устраивает для нас настоящий банкет после богослужения в церкви общины нашего братства. Да, разумеется, я тоже мормон. Что? Нет, мистер Смит никогда не снимает свои черные очки, даже ночью, потому что он, по его собственным словам, боится звезд, а днем избегает зеркал, потому что, как говорят, у него будто бы глаза как у ястреба».

Я попросил Клеманс принять ванну, так как исходивший от нее запах был мне неприятен.

— Будь столь любезен, Огюст, позволь мне немножко покупаться в этом облаке сырости и прогорклого жира, у меня из-за него в голове зароились всякие мысли…

Никогда прежде я не говорил с ней грубо, и, разумеется, моя просьба вырвалась у меня почти против моей воли, сама собой, но все дело было в том, что меня как раз в тот момент охватило желание, но пришлось его подавить, и это был, насколько я припоминаю, один из редчайших случаев, когда я отодвинулся подальше от Клеманс, на самый край нашей широкой постели. Возможно, именно потому, что я лежал на самом краю, мне и приснился кошмарный сон, в котором я в отчаянии цеплялся за жалкий пучок травы на головокружительной высоте на самом краю обрывистого берега; трава выскальзывала из моих рук, а внизу среди острых скал меня поджидало ненасытное море, и волны плотоядно облизывали эти скалы, подобно языку, мелькающему за рядом зубов. Голос Клеманс властно позвал меня и вытащил из какого-то водоема, где плавали дохлые кошки и болталась кепка шофера Гленна Смита, размерами превосходившая даже фуражку русского офицера.

— Прими душ, — сказала она, — и поторопись.

Клеманс с высоко зачесанными и собранными в пучок волосами уже была одета и готова к выходу; она надела одно из своих платьев, похожих на греческую тунику, вроде тех, в которых застыли на мраморных фризах куда-то идущие гречанки. Она ждала меня; у ее ног лежал узел с одеждой, и мы отправились туда, где были вчера, то есть в Барбе, под эстакаду метро, чтобы продать там капор, епископские фиолетовые чулки и монашескую рясу, короче говоря, весь наряд, который должен был повергнуть в изумление невозмутимого миллиардера в темных очках.

За все вещи мы выручили сумму, на которую можно было заказать горячий пряный напиток около турецких бань; шербет мне подали в сосуде из полупрозрачного неровного стекла, был он зеленовато-желтого, фисташкового цвета; я сидел, потягивал этот шербет и смотрел, как из щелей здания бань, когда-то давно замазанных замазкой, а теперь вновь открывшихся, потому что замазка пересохла и отвалилась, тоненькими струйками вырывается пар. Оказывается, не только из меня, но и изо всякой стареющей вещи выходит пар, дух, содержимое, уходит жизнь… Я был мрачен и зол, я ощущал какую-то странную горечь, и в то же время я сам осыпал себя упреками за то, что пребывал в столь отвратительном состоянии духа, а также упрекал и свое тело, до сих пор столь верно мне служившее. Клеманс взяла меня за руку и повела за собой, а я позволил увлечь себя на пешую прогулку по кварталу Гут д’Ор, где в лабиринте узких улочек среди бесконечных мясных и бакалейных лавок тут и там попадаются лавчонки, в которых торгуют восточными туфлями без задников и каблуков, в квартал, где запах кофе и пряностей образует причудливую смесь, дарящую ощущение изнеженности и терпкости одновременно.

— Можно подумать, что все украшения, все безделушки привозят в Париж, — сказала Клеманс, — даже простые медные побрякушки, даже те из них, что сделаны наспех, грубо, с которых даже не счищена окалина… Мы с тобой бродим здесь около часа, и я бы сказала, что мы оказались в обстановке одной из сказок «Тысячи и одной ночи» и что мы бродим здесь тысячу и один день.

Я не успел заметить, как это произошло… Короче говоря, не успел я и глазом моргнуть, как вдруг рука какого-то высокого улыбавшегося во весь рот парня, называвшего меня своим братом, вцепилась намертво в мой галстук и принялась его теребить; парень все спрашивал и спрашивал, сколько стоит эта вещица. Не говоря ни слова, Клеманс развязала узел кожаного ремешка, украшенного изображением фригийского колпака, того самого ремешка, который стал моим «фирменным знаком» и талисманом, приносящим удачу. Я не сопротивлялся и позволил ей это сделать, и она отдала его незнакомцу, а он поклонился нам на восточный манер, прикоснувшись рукой ко лбу, и тотчас же растворился в толпе.