Класс коррекции - Страница 1

повесть

МОСКВА • САМОКАТ

– Дети, сегодня я прошу вас вспомнить о таком понятии, как милосердие!

В ответ на эту просьбу половина нашего класса весело заржала. Другая половина, та, у которой сохранились мозги, насторожилась. И было, отчего. Я думаю, что в тот день это самое слово, – «милосердие» – прозвучало в стенах нашего класса впервые за все семь лет, которые мы провели в школе. Почему? Так уж получилось. Не говорят в нашем классе такими словами.

А сегодня – с какой бы радости?

Клавдия, наша классная руководительница, переминалась с ноги на ногу, ломала пальцы и закатывала глаза. Если бы Клавдия была лет на двадцать моложе, то, наверное, в этот момент напомнила бы нам (тем, кто способен мыслить сравнениями) героиню Тургенева. Такого с ней на моей памяти еще не случалось – обычно, заходя в класс, она сразу начинала истошно орать, и ни на какие романтические сравнения ее образ не напрашивался.

Глядя на переминающуюся Клавдию, я сразу подумал, что наш класс решили расформировать прямо сейчас, не дожидаясь конца года. Все учителя нас давно этим пугали, и вот наконец – свершилось. Но только при чем тут милосердие?

Наш класс называется «класс коррекции» и, кроме того, имеет в своем названии замечательную букву «Е». 7 «Е» класс – класс коррекции. Звучит, не правда ли? Восьмого «Е» класса в нашей школе не предусмотрено, следовательно, наш класс расформируют в любом случае. Часть моих одноклассников, я думаю, закончит свое образование после седьмого класса и никогда уже учиться не будет, некоторые пойдут в 371-ю школу для дебилов, некоторых (особо умных) возьмут в классы «В» и «Г», еще кого-то родители сумеют пристроить в другие школы района. Витька с Митькой собираются пожениться, Мишаню, должно быть, закатают в интернат, а Ванька Горохов говорит, что брат нашел ему такое ПТУ, в которое берут после седьмого класса. Игорь Овсянников собирается попытать счастья вместе с Ванькой, но, честно говоря, ему, с его прилежанием и оценками, трудно на что-то рассчитывать.

– Сегодня, ребята, я хочу представить вам нового ученика вашего класса… – разродилась наконец Клавдия.

Ого! Страшно даже подумать, что же это такое к нам пожаловало…

– Дак представьте же поскорее, Клавдия Николаевна! Мы в нетерпении! – крикнула Маринка, которой надоело пудрить прыщи на последней парте.

Маринке бояться нечего, с головой у нее все в порядке, ее точно возьмут в «Г» класс. Если, конечно, она не выкинет до конца года чего-нибудь этакого… А Маринка, она может.

Дверь словно бы сама собой распахнулась, и из коридора въехала в класс инвалидная коляска с большими блестящими колесами. Человек десять изумленно присвистнули. Я сам с трудом удержался.

То есть не то чтобы мы инвалидных колясок не видели или людей, которые на них передвигаются, – видели сколько угодно – в метро, на вокзалах, в переходах, на перекрестках, ну, где там еще нищие встречаются? Но чтобы вот так, в обычной, можно сказать, школе… Как же они ее на третий-то этаж затащили?

– Знакомьтесь, ребята, Юра Мальков. Будет учиться с вами. Надеюсь, вы поможете ему… Поможете привыкнуть и адаптироваться к школе…

Впечатление, надо сказать, получилось сильное. Никто из наших не гмыкал, не ржал, не свистел, не показывал пальцем, не отпускал идиотских шуточек. Все это было впереди. Пока все молча смотрели на Юру Малькова. А Юра Мальков смотрел на нас. И улыбался.

Потом Пашка Зорин встал из-за последней парты, отодвинул стул рядом с собой и деловито спросил:

– Ты как, видишь хорошо? Или тебе лучше вперед?

– Я хорошо вижу, спасибо, – Юра улыбнулся еще шире и, ловко управляя коляской, покатился по проходу к Пашкиной парте.

Клавдия выдохнула разом такую порцию воздуха, словно собиралась надуть детский мячик.

– Ну, вот и хорошо, – сказала она. – Потом познакомитесь поближе, а сейчас начинаем урок. Достаньте тетради с домашним заданием…

Я быстро оглядел сидящих вокруг меня. Не хочу хвастаться, но в пределах нашего «Е» класса я неплохой экстрасенс, во всяком случае, простые мысли читаю на лицах безо всякого труда. Судя по тому, что я прочел, домашнего задания ни у кого вокруг меня не было.

Клавдия за двадцать пять лет педагогического стажа тоже, наверное, стала экстрасенсом. Она тяжело вздохнула и сказала:

– Поднимите руки, кто сделал задание!

Я поднял руку и, оглянувшись, заметил еще две или три руки.

– Иглич, к доске! – сказала Клавдия. – Антонов, Крылова – делаем упражнение 238. Остальные болваны открыли тетради и внимательно слушают и записывают, что пишет Иглич.

Делать упражнение 238 я не торопился. Гораздо интереснее было наблюдать за новеньким. Могучему Пашке удалось раздвинуть столы и пристроить коляску так, что Юра легко мог писать на столе. Но… С руками у Юры явно было не все в порядке. Он достал из сумки тетрадь, взял ручку и, как-то нелепо выгибаясь, попробовал было начать работу. Не вышло. Пашка что-то прогудел и слегка развернул Юрину коляску под углом. Так дело пошло на лад. Судя по тому, что я видел, Юра лег на парту боком и писал практически снизу вверх, как японец. Хотя японцы, кажется, пишут наоборот – сверху вниз. Пашка сначала поглядывал на Юру с тревогой, словно ожидая, что он сейчас рассыплется или еще что похуже. Пашку понять можно – у его предыдущего соседа, Эдика, прямо на уроках случались эпилептические припадки, – но он скоро успокоился и даже стал проявлять интерес к тому, что в Юриной тетрадке происходит. Иногда что-то басом спрашивал, Юра коротко отвечал. В общем, нашли общий язык. Это хорошо. Если Пашка будет защищать Юру, хотя бы на первых порах, – того никто не обидит. Пашка глуп невероятно, но ему как-никак пятнадцать лет, и кулаки у него с детскую головку. Кому, спрашивается, надо с ним связываться?

Интересно все-таки, как Юра попал в нашу школу, к нам в класс? И где был до этого? В 371-й школе? Но оттуда никогда никого в нормальные школы не переводят. Там программы другие, ослабленные, а Юре на вид столько лет, сколько для седьмого класса положено, – 12–13, никак не больше. Может быть, он недавно заболел, а до этого учился в нормальном классе? Но зачем же тогда его к нам-то пихнули?

Наша школа – огромная, в ней триста учителей и полторы тысячи учеников. Стоит она на пустыре посреди новостроек и вся напоминает чью-то (забыл, чью) мечту: здание из стекла и бетона, огромные окна от пола до потолка, на полу – блестящий желтый линолеум цвета детского поноса, на стенах нарисованы картины счастливого детства. В классах много цветов с большими кожистыми листьями, в глазированных горшках. Не знаю, как они называются, но один ботаник из старшего класса как-то объяснил мне, что эти цветы растут в каких-то американских пустынях, где больше вообще ничего не растет. Теперь я понимаю, почему они у нас в школе выжили и все заполонили.

Первые два класса в каждой параллели – «А» и «Б» – гимназические. У них лучшие учителя, три иностранных языка, а кроме того, им преподают всякие важные и нужные предметы, вроде риторики и истории искусства. «Ашки» покруче, чем «бэшки», там больше зубрилок и детей спонсоров. Классы «В» и «Г» – нормальные. Там учатся те, у кого все более-менее тип-топ и в голове, и в семьях. В «В» скорее более, в «Г» – менее. Мы – класс «Е». Можете себе представить. И это при том, что всех откровенных дебилов нашего района сливают в 371-ю школу. Там – классы по 10 человек и особые программы. Выхода оттуда нет никакого – только на улицу или в интернат для хроников. Впрочем, у нашего класса коррекции перспективы тоже далеко не блестящие.

И откуда же этот Юрик у нас взялся? И зачем это ему?

На перемене Пашка выкатил Юрину коляску в коридор, и все, кому было любопытно, ее обступили. Из других классов тоже, естественно, подходили посмотреть. Наши вели себя осторожно (помнили про милосердие), но почти сразу же произошел конфуз. Забежал со своего этажа какой-то малыш-«ашка», класса так из второго, весь из себя, в тройке баксов за двести, вычищенный-вылизанный, с лакированным портфельчиком, увидел Юрину коляску, обалдел, пошлепал губешками, а потом и говорит: «Тебе денежку дать, да? У меня сейчас нет, хочешь, яблоко возьми…» – то есть он, как и я вначале, про нищих подумал. Ну, малыш, у него что на уме, то и на языке. А эти, которые дети спонсоров, они вообще без комплексов. Все продается, все покупается. У нас в класс «А» конкурс – шесть человек на место. А им за деньги – на блюдечке. Думаете, они в свои шесть-семь лет ничего не понимают? Ерунда, – вот что я вам скажу, – все они прекрасно понимают!