Кларкенвельские рассказы - Страница 40

— Хозяйка бани вас знает прекрасно. Старый греховодник — вот как называет вас госпожа Элис. Вы еще не соблаговолили довести эту историю до всеобщего сведения?

— Ты мне угрожаешь?!

— Любой судья в этом зале без колебаний отправит за решетку человека, уличенного в блудодействе с малолетним ребенком.

— Меня этим не проймете, господин Гантер. Воск под солнцем тает, а глина только тверже становится.

— Но глину можно разбить на мелкие кусочки. Впрочем, никто не стремится вам навредить. Если, конечно, вы откажетесь от низких замыслов и поедете к Болингброку. Да хранит вас Бог, сэр.

Томас Гантер отвесил поклон и вышел через дверь апелляционного суда. Настроение у него было приподнятое. Он дал отпор законнику и, несмотря на свой малый рост, в словесной стычке одержал верх. Майлз Вавасур даже достал льняную тряпицу и утер лицо, оставив на ткани пятна пудры, которой обсыпал щеки перед выступлением в суде. Что можно назвать лучшим или худшим оружием людей? Слово. Оно может быть и лучшим, и худшим. А что одни искренне любят, а другие ненавидят? Правый суд.

С кратким сводом законов под мышкой Мартин вышел из зала чуть раньше лекаря. Стоял третий день сентября, праздник Святой Елены, и к западному входу в Вестминстерское аббатство медленно двигалась процессия верующих. Лошадь тянула повозку с помостом для мистерий, на нем стояли двое пожилых мужчин. Один держал распятие, другой — лопату, как символ выкопанного из земли Святого Креста. Рядом юноша в одеянии святой Елены вопреки канонам религиозных зрелищ посылал воздушные поцелуи собравшимся на обочинах зевакам. Но вдруг в толпе возникла какая-то сумятица, юноша испуганно отпрянул и съежился. Несколько горожан, вооруженных мечами и дубинами, начали громко требовать, чтобы кларкенвельскую монахиню доставили к аббатству. По городу ходили упорные слухи, что ее держат в подземной темнице епископского дворца, и это вызывало гнев у большинства лондонцев. Многие почему-то усматривали связь между притеснением монахини и заточением Ричарда II в Тауэр; кое-кто в толпе начал выкрикивать:

— Вы за кого? За короля Ричарда и подлинно свободных горожан!

На глазах Мартина двое мужчин забрались на повозку и направили ее в толпу людей. Лошадь стала на дыбы, телега опрокинулась, сбросив на мостовую святую Елену вместе со свитой.

— Совсем озверели, — бросил Мартин начинающему юристу, вышедшему поглазеть на заваруху.

— И впрямь точно звери. Бродяги, без кола и двора. Задницу прикрыть нечем, дыра на дыре, зато тяпнуть стакан-другой всегда готовы.

— Час их торжества недолог. Вернется король, а с ним и порядок.

— Который король-то? — Юный правовед расхохотался. — А вашего подопечного все же не повесят.

— Дженкина?

— Майлз твой сел в лужу. Ведь, если письмо написал Дженкин, он, стало быть, умеет читать.

Оба знали: всякий, способный доказать, что знает грамоту, имеет право до вынесения приговора сослаться на закон о неподсудности духовенства светскому суду. [98]Подсудимому предложат прочесть отрывок из Библии, в просторечии — «шееспасительный стих»; если обвиняемый с чтением справится, его нельзя приговорить к повешению.

— А если письмо писал не Дженкин?.. — неуверенно начал Мартин.

— Тогда он, получается, не виновен.

Они издали наблюдали, как по Кингз-стрит строем идут стражники с пиками, мушкетами и плошками с кремнем и огнивом. Началась суматоха. Стражники набросились на «озверевших» и быстро разогнали толпу. Многие зачинщики кинулись к Темзе, попрыгали в заранее поставленные у причала лодки, и к ночи все вокруг стихло.

На следующее утро Майлз Вавасур отправился в монастырь Сент-Бартоломью — потолковать с Уильямом Эксмью. Они сели в капитуле, в центре которого вздымалась каменная колонна, вытесанная в виде пальмового ствола, чьи ветви тянулись вдоль каменных ребер сводчатого потолка.

— Все пошло шиворот-навыворот, — объявил Вавасур. — Человеку не под силу остановить гибельный ветер.

Майлз Вавасур был подвержен приступам страха, столь свойственным меланхоликам. Хотя внешне он казался спокойным и здравомыслящим, у него было живое воображение, рисовавшее ему страшные картины грозящих ему бед. Именно поэтому он стал хорошим барристером: мгновенно представляя себе будущие многочисленные препятствия, он заранее находил способы их преодолеть. Но, когда речь шла о его собственной жизни, Вавасур был совершенно беспомощен.

— Он нас выследил, — объявил законник, — и разгадал наш замысел.

— Погодите минутку, сэр Майлз, возьмите себя в руки. Кто нас выследил?

В любых обстоятельствах Уильям Эксмью действовал с великой осмотрительностью. Как все властолюбцы, он взвешивал каждое слово, никогда не терял бдительности и, пренебрегая собственными чувствами, целиком сосредоточивался на задаче, которую предстояло решить.

— Да врачеватель, Гантер, — ответил Майлз. — Он видел, как мы входили в круглую башню. И знает про пять кругов. И про общество «Доминус». И про церкви. Он сам явился ко мне в Вестминстер и все выложил. А теперь раззвонит по городу, нам на погибель!

— Он не член «Доминуса». Каким образом он мог выведать нашу цель?

— Откуда я знаю? Всё так быстро меняется! Ума не приложу, что тут думать и что делать.

Если тот лекарь и вправду пронюхал про преступный заговор «избранных», собравшихся учинить в городе смуту, это действительно серьезный удар. Но тут Эксмью подумал: а не сам ли барристер дал Гантеру список пяти церквей?

— Выкладывайте все, что у вас на уме, Майлз.

— О чем вы?

— Так вы же не все сказали. Кое-что запамятовали. Разумеется, законник не собирался распространяться о своей маленькой слабости, которой предавался на Тернмилл-лейн.

— Больше мне добавить нечего, — проронил он, отводя глаза. — Я собрал факты, напряг мой скромный ум и сделал выводы.

С этой минуты Эксмью больше не верил Вавасуру ни на гран и тут же стал думать, как его прикончить.

— Слушайте, Майлз, я вас научу, как действовать. Найдите укромное местечко и затаитесь на время. И — молчок. Я сам навещу этого Гантера.

— Не важно, каким изречением мы воспользуемся, чтобы нагнать страху. Да все слова на свете не…

— А кто говорил про изречение? Слушайте внимательно, Майлз. Timor domini sanctus.Страх Божий — дело святое.

— Я бы и сам с радостью занялся этим лекаришкой, Уильям, но он человек изворотливого ума, его ущучить трудно.

— Шш-ш. Я все улажу. Он откажется от своих намерений. Ступайте с миром. Пока я жив, ни одна живая душа не узнает, что вы сюда приходили. Храни вас Бог.

Он смотрел вслед Вавасуру, пока тот не вышел из капитула. Потом восхищенно поглядел на пальмовые ветви сводчатого потолка и вслух произнес:

— Не сомневаюсь, дружище Вавасур, что ты доживаешь последние деньки.

На углу Вуд-стрит и Чипсайда рос старый-престарый дуб, прозванный «древом Кнута Великого». [99]На его ветвях висело множество амулетов; с их помощью горожане надеялись ублаготворить дерево и взамен получить ценнейший дар долгой жизни. Облюбовавшие дуб лондонские птицы стаями собирались в его кроне. Там они были в безопасности: ни один мальчишка не решался запустить в них камнем или заманить в ловушку. Даже зимой никто не ставил невидимые на снегу силки из конского волоса. Горожане верили, что птахи поют на латыни и греческом, но песни их никогда не длятся дольше молитвы Ave Maria.[17]

В нескольких ярдах от дуба стоял Умбальд из Ардерна, продавец индульгенций из больницы Св. Антония; он также служил квестором, то есть общественным дознавателем, что не было секретом для лондонцев. Но главным его занятием была торговля папскими индульгенциями, освобождавшими от наказания в пламени чистилища и потому очень ценимыми в народе. Кроме индульгенций, Умбальд всегда носил с собой на продажу мощи, бутылочки со святой водой и снадобья от всевозможных недугов. Словом, он был дока по части торговли церковным товаром. Хотя Умбальд годами не посещал святые места, он неизменно ходил в хламиде паломника. В тот день он стоял под дубом в грубом шерстяном одеянии, увешанном маленькими деревянными крестиками. На голове поверх капюшона красовалась большая круглая войлочная шляпа, с ее полей свисали флакончики с елеем, раковины морского гребешка, свинцовые фигурки святых, миниатюрные изображения разных паломнических мест, а также крошечные ключи от Рима. В руке Умбальд сжимал обмотанный красной тканью посох с железным наконечником, на боку висели сумка и миска. В сумке лежала «грамота», дававшая право торговать в этой части города, а также письменное разрешение лечебницы Св. Антония продавать снадобья. К капюшону Умбальда были приторочены колокольчики, сопровождавшие нежным звоном его зазывные крики: