Кларкенвельские рассказы - Страница 33

— Ты, Майлз-Распутник, я вижу, к потехам готов. Уже и ножку поднял, как пес на навозной куче. Есть, есть у меня для тебя красотуля. — Элис прекрасно знала, какие девочки ему по вкусу. — Ей всего одиннадцать годков. Роза. Я зову ее Рубиновой Розочкой, а пахнет она ромашкой. — Стоя на старой, истертой тысячами ног деревянной лестнице, Элис поманила Вавасура наверх. — Причем пока еще девица.

— Рад это слышать, мадам.

Она расхохоталась, и на миг из-под ее подбородка выглянуло ожерелье.

— Вижу, мистер Хрен-на-Колесах, твой мясистый прибор так и прет из лосин.

— Сейчас самое время для любви, Элис.

— Летом-то она особливо горяча. Приступай, раз охота пришла.

— Проводи меня, пожалуйста.

Как она сама говорила, ей не нравилось попусту болтать про любовь. Элис была женщина практического склада.

— Положить предел злу в этом мире я, может, и не в силах, — как-то сказала Элис священнику, частенько заходившему в ее кабачок. — Зато могу помочь людям на время позабыть про зло.

— Все мы слабы, — отозвался священник. — Порождение грешного семени.

— Чистая правда, Христом Богом клянусь!

Уж она-то знала, о чем говорит. В свое время ее мать начала заниматься тем же ремеслом в подвале дома, что стоял в маленьком проулке близ Тернмилл-лейн. В двенадцать лет Элис понесла от Коука Бейтмана, сына мельника, чей дом стоял в нескольких сотнях ярдов от подвала, но мать уговорила дочку утопить новорожденного во Флите. Не один десяток младенцев тем же путем оказывался в Темзе, из которой их вылавливали лодочники, чтобы не попадали в рыбачьи сети. Неделю спустя Элис встретилась с Коуком Бейтманом в харчевне, но он даже не спросил про ребенка. Они сидели рядом, ни словечком не перемолвившись. И тогда она подумала: к чему все эти лживые выдумки про любовь? Одни пустые слова.

После смерти матери Элис открыла на Сент-Джон-стрит маленькую баню — balneolum,оттуда и пошло ее прозвище. Потом за немалые деньги взяла в аренду большой дом на Тернмилл-лейн. Каково же было ее удивление, когда выяснилось, что дом принадлежит обители Девы Марии. Вскоре известность стала приносить Элис хороший доход. Слова «Хозяйка бани» превратились почти в непристойность. Настоятель церкви Сент-Мэри-Абчерч даже не погнушался обличить ее в гневной проповеди: «Красавица, покрывающая позором собственное тело, подобна золотому кольцу в свином рыле». Несколько дней спустя ей пересказали его слова, и с тех пор она называла его не иначе как «святоша из Раб-черч» и добавляла, что он похож на омерзительную жабу, которая не выносит чудесного запаха вина. Священник не остался в долгу; в одной вечерней проповеди он сказал, что некоторые сводни и совратители подобны яркому жуку, что, летая под жарким майским солнышком, не проявляют ни малейшего интереса к прекрасным цветам, зато охотно садятся на извергнутые зверьем нечистоты и лишь в них находят усладу. Народ назвал его обличительную речь «проповедью о Хозяйке бани», и слава Элис упрочилась в Лондоне окончательно.

Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:

— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.

Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех:

— Нешто вас в Вестминстере не учили, что правой рукой ни в коем разе нельзя касаться причиндалов?

Оскорбленный старец выхватил кинжал, завязалась потасовка, но, по лондонскому обычаю, закончилась она так же внезапно, как началась. Госпожа Элис приказала музыкантам убираться, вернее, «оторвать от стульев свои вонючие задницы и — вон отсюда, чтобы духу вашего не было!» и поклялась никогда больше их не приглашать. Так что в ту ночь, когда в заведение явился Майлз Вавасур, о музыке никто и не заикался.

— Девица-то она девица, — повторила Элис, — но, помяни мое слово, умотает тебя до седьмого пота.

— Что, шалунья?

— Егозливая лодочка. Вертихвостка та еще.

— Тогда беру.

— Первым делом — денежки на бочку. Пустым кулаком не приманишь ястребков.

Майлз Вавасур был известен своей скаредностью; недаром его прозвали сквалыгой, а Элис говаривала: «этот сухарь соплю из носа — и ту не упустит, соберет да в карман положит».

— И сколько же с меня причитается?

— Два шиллинга.

— Сколько?!

— Эк тебя перекосило, ровно полыни наелся. Говорю тебе: два шиллинга.

— Да мне камзол во столько же обошелся!

— Камзол ваш, господин Сифон, сроду вас так не согреет.

— За каких-нибудь восемь пенсов, мадам, мне целую свинью зажарят.

— На любом постоялом дворе за один пенс можете всю ночь дрыхнуть на кровати, с простынями и одеялом. Ты за этим сюда пришел?

— Но два шиллинга!

— Если вдруг она тебе не по нраву придется, у меня есть превосходное средство от похоти: скинь башмак, сунь в него нос и втяни запашок поглубже — похоть как рукой снимет. Хочешь попробовать?

Майлз немедля согласился на два шиллинга, и девочку привели к нему. На ней был синий, отделанный прекрасным мехом халат, а под ним — ничего.

— Слушай, детка, — произнес Вавасур, — такие меха не для тебя.

— Гопожа Элис очень добра ко мне, сэр.

Хозяйка бани, подслушивавшая за дверью со свечой в руке, на этих словах повернулась и стала тихонько спускаться по лестнице, но вдруг увидела внизу Томаса Гантера, которого прекрасно знала. Прислонившись к стоявшей у входа молитвенной скамеечке, он разглядывал вырезанные на ее деревянной поверхности смешные и нелепые изображения.

— А, знахарь-стервятник пожаловал? Сегодня ты нам не нужен.

— Хорошо хоть не сипуха, мадам, она ведь добра не сулит.

Оба с неизменным удовольствием обменивались «любезностями», тем более что никто никогда не добивался победы.

— Как дела, малявчик?

У Элис был богатейший запас слов для описания его миниатюрности: клопик, карлик, фигунчик, коротыш, недоросток, фитюлька, — и она не упускала случая их употребить.

— Да всё слава богу. — Он выразительно указал глазами на верхнюю площадку лестницы. — А как сэр Майлз?

— Прикуси язык, помяни добром, — затараторила она старинное присловье, — и сосед пусть спит преспокойным сном.

— Я же не сорока, Элис, чтоб сплетни на хвосте носить. И имен вызнавать не стану. Просто я пекусь о сэре Майлзе. Забочусь о нем…

— Вот как? Ну, так оставь заботы. Он — кузнец-молодец. Слышишь, как молотом бьет? — Она рассмеялась. — Ему достался свеженький бутончик. Букетик благоухающий.

— Девочка невинная, что ли?

— Роза-Розанчик. Из нашей округи.

— Небось совсем еще молоденькая; ручаюсь, судебный пристав о ней и слыхом не слыхал.

— Молоденькая, но не слишком: вполне годится, чтобы разложить да отдрючить как следует. Одиннадцать годков уже. Я нашла ее у стригалей, она им овечью шерсть в кучи сметала.

— А ты ее выследила, как цапля рыбку, да?

— Я с ней просто поговорила, и она пошла со мной. Ей денежки нужны.

— Не очень-то умно желать того, за что заплатишь бесчестьем.

— Ха! Тра-ля-ля! Старая песенка, господин Гантер. Дурак всегда готов учить и никогда — учиться. Другие девки за два пенса да сноп пшеницы под любым забором лягут. А у Агнес в кошельке будут шиллинги звенеть. Выходит, я делаю доброе дело, и меня же за это винят? Так что, дорогой мой, подтяни подпругу — и в путь.

Хозяйка бани слыла суровой, но веселой — как ее родной Лондон. Укорять Элис было все равно, что укорять город. Поэтому Гантер поцеловал ее в знак примирения и поскакал прочь. Ответного поцелуя он, правда, не получил.

Рыбная харчевня на Нанчен-стрит была самой большой в Лондоне. В главном зале усаживалось до сотни едоков, а ведь имелись еще и другие помещения, поменьше, именовавшиеся «столовками». Заведение привычно называли «У Роджера», по имени повара, Роджера из Уэйра, графство Хартфордшир. Хотя Роджер был уже полновластным хозяином харчевни, он по-прежнему строго следил за приготовлением еды. Этот худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой неизменно носил приплюснутый белый колпак — символ его ремесла.