Кларкенвельские рассказы - Страница 26

На самом деле Хэмо с монахиней разговаривали очень мало. Им было не до долгих бесед, слишком уж велика была тайна появления на свет каждого из них. Монахиня, знавшая историю Хэмо, попросила у него благословения, чем сильно его изумила. Но прежде чем он смог выдавить хоть слово, она приложила к его губам палец:

— Прошу благословения не уст твоих, а твоего одиночества.

— Откуда ты про меня знаешь? — спросил он в конце концов.

— Я вижу ангела твоей печали. Ты не ведаешь, зачем пришел в этот мир.

— А ты?

— Меня призвали, Хэмо Фулберд.

На некоторое время оба смолкли.

— Есть такое место, называется поле Хокина, — начал Хэмо. — Просто большое голое поле…

— Где ты ходишь и слезы льешь? Там тебя зачали. — Наклонившись, она коснулась рукой его колена. — Некоторые говорят, что Бог создал жизнь по забывчивости или небрежности. Ему, мол, наскучил сотворенный Им мир. Другие твердят, что Он позволил людям расплодиться, чтобы тем самым перехитрить дьявола; так заядлый игрок норовит набрать побольше свинцовых жетонов. Чем больше живых душ, тем труднее лукавому их заарканить.

— Меня, похоже, вот-вот заарканят. Некий Уильям Эксмью…

— Ш-ш-ш. Я про него знаю. — Снова повисло молчание. — У нас в Англии говорят: чтобы смекнуть, что у человека на уме, надо разгадать его замысел. Когда же замысел темен и неясен, обычно говорят: «Не пойму, что у него на уме». Я-то сразу чую. Знаю, что у тебя на уме.

— Откуда? Я сам и то не разберу…

—  Не понимаю.

— Ладно, не понимаю, что у меня на уме. Все как мглой застлано.

С этими словами он ушел прочь.

Теперь Эксмью решал его судьбу, прикидывал так и сяк. Если Хэмо удастся поджечь церковь Гроба Господня, его объявят преступником и начнут искать. Если же его схватят на месте, Эксмью свалит вину на монахиню. Раз Хэмо суждено умереть — ничего не поделаешь; как говорится, коль нельзя исправить, лучше вовсе оставить. Чему быть, того не миновать. Потому-то он и позвал эконома посумерничать с Хэмо на бережку Флита. Пусть оба думают, что собрал он их по безотлагательному делу. Так они и подумали.

Роберт Рафу ехал к условленному месту по берегу Темзы. Как повелось с незапамятных времен, хозяйки шли к реке за водой или стирали там белье. Ребятишки, сдернув с себя одежонку, с разбегу плюхались в воду; их пронзительные вопли бередили Рафу душу. Заморские торговцы, сбившись в кучки, глубокомысленно втолковывали что-то друг другу. Но по их лицам и жестам Рафу и без слов отлично понимал, о чем они ведут речь. В последние дни Генри Болингброк объехал север Англии и собрал большое войско. А Йорк, на которого король Ричард оставил Англию перед походом в Ирландию, сдался Болингброку в приходской церкви Беркли. Неделю назад король высадился наконец в Уэльсе, но сторонников обрел не много. Сойдутся ли они теперь на поле брани? Купцов беспокоила судьба их кораблей, уже подплывавших к Лондонскому порту. Один из них в сердцах плюнул на землю, но Рафу почудилось, что торговец наплевал на него. И он поспешил на север, в сторону Кларкенвеля.

Подъехав к полям шафрана, что тянулись по западному берегу Флита, он увидел Уильяма Эксмью, который держал под руку молодого человека и сердито ему выговаривал. Рафу подъехал поближе. Эксмью заметил его и приветственно махнул рукой. Молодой человек по-прежнему стоял, повернувшись спиной, и пристально всматривался в речной поток.

— Это Рафу, — сказал Эксмью. — Один из наших благочестивцев.

Рафу спешился, и меж ними пошел серьезный разговор. Эксмью положил ладонь на шею Хэмо.

— Я уже говорил Роберту Рафу: для нашего дела не сыскать человека лучше тебя. Истинная правда, скажи, Роберт?

— Уильям Эксмью говорит, что ты, Хэмо, человек верный.

Хэмо глянул на Эксмью, на Рафу и не сказал ни слова. Его молчание разозлило Эксмью.

— Да что тебе на этой земле, медом намазано? Ты ведь уже запятнан. — Юноша по-прежнему молчал. — Зубодер гниет в могиле. Вздумай я тебя выдать, всё, тебе крышка.

И вдруг Хэмо улыбнулся. Наконец-то он осознал свое предназначение. Перед глазами внезапно проступила огромная поблескивающая паутина судьбы. То, что раньше представлялось непомерно трудным, сразу показалось совсем простым; что мнилось запутанным, прояснилось. Какое же слово обронила тогда монахиня? Ах да, ее призвали. А тут ему открылось его призвание. Надо смириться с жестоким жребием, и всё. На свою беду он пришел в этот мир, но против судьбы не пойдешь. Так о чем тут говорить?

— Вишь, сразу повеселел, — заметил эконом. — Благослови тебя Бог, всё будет хорошо.

— Гляди, как он замер, — что твой ягненок под хозяйской рукой.

Хэмо посмотрел на Эксмью, и глаза его на миг сузились.

— Пора, давно пора отплатить мне за доброту, — продолжал Эксмью. — Помоги тебе Бог, Хэмо, благополучно довершить дело.

Хэмо отошел и опять уставился на воду; Флит торопился слиться с Темзой, прежде чем она достигнет открытого моря.

— Ладно, — сокрушенно промолвил он. — Коли по шейку зашел, деваться некуда, хочешь не хочешь, а плыви.

К собору Св. Павла эконом возвращался в приподнятом настроении. С него сняли трудное и опасное поручение, сулившее увечья или смерть. Если бы его вынудили согласиться, дело наверняка кончилось бы тем, что его навсегда замуровали бы в городской стене. Рафу, конечно, знал: как человек избранный Богом он на веки вечные храним Духом Святым, однако страдания плоти, в которой он ныне пребывал, заглушали чувство безопасности. Роберт Рафу был человек практического склада, годный, говаривали каноники, для всеразличных поручений. Он успешно вел дела собора, но причиною успеха было глубокое равнодушие и даже неприязнь к Церкви. Он презирал церковные догматы, ведь ему было прекрасно известно, что индульгенции и прочая ерунда продаются и покупаются на Ломбард-стрит — как коровы на базаре в Смитфилде. Хочешь — купи себе срок пребывания в чистилище, точно дешевые пирожки на Сопер-лейн. А что до святого причастия, малая мышка ведь тоже грызет облатку, однако ж вечное блаженство ее не ждет. Так называемое освященное вино прокисает и начинает дурно пахнуть; подванивает и святая вода, застоявшаяся в купели.

Подъехав к северным воротам собора, Рафу удивился: во дворе ярко пылали факелы, и при их свете несколько ученых клириков и каноников разглядывали что-то на земле. При этом они необычно громко переговаривались, то ли от возбуждения, то ли от страха. Рафу спешился и, как всегда, почти неслышно приблизился к ним. В нескольких ярдах от северного крыльца зияла яма или впадина. К эконому подошел священник, окормлявший послушников.

— Ребенок упал, — вполголоса пояснил он. — Земля вдруг разверзлась, и вот…

Рафу подошел поближе и увидел очертания неглубокой могилы. На дне лежал старинный, судя по форме, гроб футов восьми длиною. Под почти сгнившей крышкой виднелся огромный скелет. На первый взгляд он принадлежал великану, — такие, наверно, бродили по земле еще до Великого Потопа. Однако справа от скелета лежал маленький, разрисованный орнаментом потир, ножка сосуда была обвязана шелковой или льняной тряпочкой. Слева — остатки почти рассыпавшегося, но явно епископского посоха. Что за гигант-епископ похоронен в этой могиле? Рафу вгляделся в прах. В свете факелов у бедренной кости блеснуло кольцо. Он лег на землю, дотянулся до кольца и поднес к глазам. Крупный изумруд был украшен странной эмблемой: пятью кругами, вписанными в большой круг.

Лекарь Томас Гантер разглядывал ярко украшенную сцену. Вот короли страны Кокейн [79]любезно подносят дары Богоматери. Рядом красивый молодой человек, стоя на облаке с надписью «весна», играет на дудочке и поет. С облака свисает длинный пергаментный лист, на котором красными буквами начертано: