Кладбище балалаек - Страница 20

Нинка длинно и сладострастно потягивается. Выходит из ночного состояния в утреннее. В рабочее. А увидев меня и поближе ко мне присмотревшись, она произносит:

- Здрасьте, - и делает неловкое движение метлой. Метла трется о цемент крыльца, издает шаркающий шипящий звук и поднимает первое аккуратное облачко пыли.

Я вхожу в подъезд, поднимаюсь пешком по лестнице, поскольку к лифтам этого дома у меня устойчивое недоверие и такое же отвращение. А подниматься мне нелегко. В последний год мое собственное тело начало заметно тяжелеть, и таскать его за собой становится все труднее. Вообще совладать с собственным телом человек не может всю жизнь. В детстве он год или больше тратит на то, чтобы хоть как-нибудь, шатко и валко, научиться ходить. В юности собственное тело мучит его половыми притязаниями. В зрелости тело постоянно нужно кормить и лечить, и поддерживать в рабочей форме. И в старости оно снова становится неуправляемым, как в раннем детстве, а для некоторых превращается в такую обузу, что смерть им кажется освобождением, избавлением и наградой за жизнь. Хотя на самом деле все наоборот: не смерть - награда за жизнь, а жизнь - награда за смерть. Единственная награда, дающаяся незаслуженно, вперед, авансом.

Наконец я добираюсь до своей лестничной площадки и своей двери. Останавливаюсь, успокаиваю дыхание. Сую ключ в замочную скважину.

Ключ с трудом, спотыкаясь, входит в нее и заклинивает. И ни взад ни вперед, ни вправо ни влево.

"Наверно, хотели ограбить пустую квартиру, - предполагаю я. - Да, видно, не открыли. Только замок сломали". Я начинаю дергать ключ, дверь и вообще все, что можно дергать. И слышу:

- Кто там?

- Я, - говорю я, не понимая, кто это залез в мою квартиру и задает оттуда вопросы.

Дверь отворяется. На пороге стоит мужчина с крепким взглядом, в очках и в чем-то явно домашнем. Во всяком случае - в носках и без обуви.

- Вы ко мне? - спрашивает он.

- Я к себе, - отвечаю я и вхожу.

Он следует за мной, протискивается вперед, в комнату, и там садится.

Рабочее вертящееся кресло заскрипело под ним, как старый диван, и в дальнейшем поскрипывало при каждом, самом неуловимом, движении мужчины.

Я постоял, не узнавая своей квартиры. В комнате было чисто, как в аптеко-управлении. На моль - никакого намека. Это я сразу понял - что можно и не искать, что моль здесь выведена если не навсегда, то до лета точно.

На письменном столе мягко шумел компьютер. Пахло парфюмерией, лаком, кофе и многим другим. Скрип и шум смешивались с запахами. Всходило солнце. Бледное и убитое.

- Вы кто и что здесь делаете? - сказал я.

- Я здесь живу, - сказал мужчина. - Вернее, я здесь работаю. А живу я тоже здесь. Но не всегда. Всегда я на проспекте Героев живу, с одной женщиной.

- Но это моя квартира.

- Почему ваша? Это моя квартира. Я ее купил. Для продуктивной работы и тишины. Могу все документы предъявить. У меня документы в порядке, все и всегда. И ремонт я тут произвел, практически капитальный. Моль вывел, пауков, тараканов.

- Пауки - хранители жилища, - сказал я и все понял.

Тем более понимать было особенно нечего. Кто-то, пока я здесь отсутствовал, живя с Лелей, продал мою квартиру. Заметил, что я не появляюсь по полгода, - и продал. И мне почему-то пришло в голову, что провернул это милое дело Ахмат. Конечно, нельзя подозревать человека, не имея веских оснований и доказательств. Но я и не подозреваю. Просто пришло это в голову.

Мне ничего не оставалось. Кроме как уйти. Эта возможность, возможность уйти, остается всегда. Я ушел и понял, что к таким изменениям в жизни я все-таки не готов, несмотря на то что хотел изменений - хотел, понимая, что они назрели.

И тем не менее из своей квартиры я ушел, сказав новому ее хозяину "извините". Не отнимать же было у него купленное жилье. Наверное, у него больше прав на него, он заплатил живые деньги, а мне квартира досталась бесплатно тогда, когда квартиры еще "давали". А если и отнимать? То как? Квартира - это же не игрушка детская, которую можно отнять, будучи сильнее или взрослее.

Теперь из доступных мне помещений и жизненных пространств я располагал только рабочим помещением, местом службы, значит. Так называемым офисом. Наша газетка арендует его тут недалеко, у Шуберта. В смысле, у музучилища имени Шуберта, рядом с офисом горсадовского духового оркестра. Правда, сегодня мне туда по техническим причинам идти не надо и противопоказано для здоровья. Сегодня на нашем этаже санстанция комплексно травит всяких гадов. Всех гадов одним махом. Тараканов, мышей, муравьев, моль. Интересно, прибегал хозяин моей квартиры к услугам санстанции? Или не прибегал? Да, всех, кто шевелится, размножается и не приносит человеку пользы, травят сегодня у Шуберта. Человеков, к слову, тоже заодно травят. Походя относя их к гадам. И, наверно, заслуженно. Но я в этой трудной ситуации все равно туда пошел. Так - чтобы отвлечься и собраться с мыслями. Решил, что зайду к Гене Пыпычу, пребывающему на своем месте с раннего утра до пока не надоест. Его фотолаборатория находится двумя этажами выше. И там сегодня никого травить и умерщвлять не обещали. Хотя Гена ждет момента травли на своем этаже с ужасом и смятением. Он уверен, что никого травить и убивать нельзя. Раз уж ты не Господь Бог. Я как-то увидел моль, сидящую на Гениных штанах, и сказал тихо, чтоб ее не спугнуть:

- Гена, - сказал, - убей моль.

- За что? - спросил Гена и не шевельнулся.

Вот какой это человек. Гуманный и порядочный одновременно. К тому же отец троих дочерей и муж их матери, а со дня на день станет еще и дедушкой, так как средняя дочь вышла на прошлой неделе замуж.

Гена мне не сказать, что обрадовался. Он мне не огорчился. И попросил:

- Давай пройдем отсюда вглубь. А то меня директриса три дня уже ищет и домогается. Хочет, чтобы я ее фотографировал. Забесплатно. Мне, сам знаешь, не жалко, но я ее не люблю. Всех, в общем, люблю, а ее - как-то не получается.

Директрису действительно любить было трудно. Даже Гене. Она ходила в красном платье, с красными губами и говорила студентам командирским голосом: "Хамство надо воспитывать!" И через преподавателей требовала у них денег. То себе ко дню рождения, то на ремонт кабинета, то в фонд училища, то в директорский личный фонд. А арендную плату нам, Гене и вообще всем, она постоянно повышала.

- У тебя что, настроение испорченное? - спросил Гена.

- Вот именно, - сказал я. - Когда в сорок восемь лет понимаешь, что ты один, как дурак, - настроение почему-то портится. А тут еще кто-то мою квартиру толкнул.

- Ну, это ж все временно? - сказал Гена.

- Конечно, временно, - сказал я.

Гена запер дверь лаборатории и отпер другую дверь, дверь, ведущую внутрь чего-то. Я этой двери никогда не видел. Не замечал, что в углу она есть. И вела эта дверь, как оказалось, в большую комнату без окон. Здесь были свалены в кучу народные музыкальные инструменты. Домры, мандолины, балалайки. Они лежали горой. Пыльные и растрескавшиеся. У некоторых не было грифов. У некоторых - только колков. Струн не было у всех. Зато пахло в комнате плесенью, и, конечно, моли кружилось над этой грудой искалеченного дерева - несметно. Наверно, она и дерево ест, гадость.

- Кладбище балалаек, - сказал Гена Пыпыч. - Я его время от времени фотографирую.

- Зачем? - спросил я.

- А хорошие снимки получаются, - сказал Гена. - Сюрреалистические и свежие.

- И что, моль кружащаяся тоже на них видна? Сука.

- Моль? - сказал Гена и подумал. - Моль я как-то никогда не учитывал. Надо будет попробовать и ее сфотографировать.

- Попробуй, - сказал я.

Гена стал ходить вокруг балалаечной кучи, видимо, выбирать точку и ракурс, и что там еще выбирают фотографы. Он увлекся своим выбором и не заметил, что я вышел. Вышел и пошел. Я тоже этого не заметил. Я только поймал себя на том, что иду, и, судя по направлению, не просто иду, а иду обратно, то есть возвращаюсь. На автопилоте.