Классик без ретуши - Страница 39

Особенно показательны рецензии, поспевшие к выходу второго перевода "Ады".[125] В отзыве Михаила Новикова неумеренные славословия автору «несомненно великой книги» увенчались разоблачительным выводом. «Монтрейский старец со всем его показным высокомерием терпит поражение столь сокрушительное, что начинаешь думать — умница сам нарочно все и устроил довел «чистоту» своего искусства до абсолюта, чтоб продемонстрировать всю бесплодность этой надмирной позы (прозы)» (Новиков М. Игра в бисер перед свиньями // Коммерсантъ. 1996. 16 декабря. С. 13). Столь же двусмысленно отозвался об «Аде» и Андрей Гамалов: «<…> Самая большая, самая знаменитая и, может быть, самая главная книга главного сноба русской литературы — Владимира Набокова. <…> С 1966 по 1969 он заполнял свои пресловутые карточки, сочиняя самую откровенную и самую утонченную в мировой литературе историю любви. Ему было под семьдесят. Предположить, что в этом возрасте он еще сохранил ту силу желания, которой была продиктована «Лолита» и тем более «Волшебник» <…>, — невозможно. Оттого утонченность явно преобладает над откровенностью, а культурность — над зажигательностью. <…> Я думаю, что «Ада» — действительно лучший роман Набокова, во всяком случае, самый жестокий, и ежели бы хороший редактор с ним поработал и книга потеряла в весе хоть килограмм, был бы совсем шедевр» (Гамалов А. Ада как ад // Собеседник. 1997. № 2. С. 14). К этим «похвалам» критик присовокупил еще одно «твердое суждение», назвав четвертую часть романа — философский трактат Вана Вина "Ткань времени" — «чередой тяжеловесных софизмов, попыткой средствами языка, забалтывания, каламбура преодолеть невыносимый ужас исчезновения и превращения всего сущего» (Там же).

В отличие от М. Новикова и А. Гамалова, маскировавших критические шпильки дымовой завесой пышных славословий, критик Виссарион Ерофеев бил наотмашь: «"Ада" — один из самых антиэротичных, если вообще не фригидных романов Владимира Набокова: темпераментные соития гиперсексуальных Вана и Ады описываются им с холодным мастерством ученого-энтомолога, наблюдающего за совокуплением двух редкостных особей. Любви — в ее возвышенном понимании как бескорыстной самоотдачи и душевного родства — в «Аде» нет и в помине. Да и какая может быть душа у плоских картонных марионеток, дергающихся по указке всесильного кукловода, то и дело напоминающего читателю об условности, нереальности происходящего?

Автор «Ады» забыл или сознательно пренебрег основным правилом искусства: холодно отстраняясь от своих персонажей, всячески подчеркивая вымышленный статус описываемых событий, писатель не должен чрезмерно увлекаться. Полноценная игра требует серьезного, доверительного к себе отношения. Магия любой игры ведь в том и заключается, что мы бескорыстно, самозабвенно погружаемся в нее, прекрасно понимая: мы ИГРАЕМ. И только при этом условии мы получаем ни с чем не сравнимое наслаждение от волшебного самообмана игры. Этому же правилу должен следовать и писатель. Он обязан искренне верить в то, что послушные ему марионетки — живые люди, наделенные плотью и кровью, что все, о чем он рассказывает читателю, происходило на самом деле. Более того, он должен заразить этой верой и читателя. Без этого нет и не может быть литературы. Иначе выходит бездушный отлакированный уродец, рассудочная схема, а не трепетное, вечно живое чудо творческой фантазии и человеческого духа. Набоков же <…> уподобляясь старшему братцу Николеньки Иртеньева (вспомним соответствующие главы из "Детства"), ведет себя как «взрослый», у которого «слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне насладиться игрою», который не верит в нее и поэтому развязно дурачится, скрывая скуку и внутреннюю опустошенность» (Похороны Цезаря. Одноактное хулиганство с прологом и эпилогом // Волшебная гора. № 6. 1997. С. 407–408).

Как мы видим, литературная судьба «Ады» была далеко не безоблачной. И по сей день по ее поводу не утихают споры. Даже в стане англоязычных набоковедов в оценках «Ады» нет единства. Одни исследователи расценивают «Аду» как «наивысшее достижение Набокова-романиста, наиболее полное выражение всех его интересов и пристрастий» и даже как «апофеоз одной из величайших традиций западной литературы»[126] — традиции «высокого модернизма» Джойса и Пруста; для других (например, для Эндрю Филда и Давида Рэмптона) «Ада» — это свидетельство творческого упадка писателя.

Предпоследний роман В. Набокова писался с большими перерывами на протяжении трех лет. Начат он был в октябре 1969 г., а завершен 1 апреля 1972 г. В процессе его создания писателя то и дело отвлекали другие дела: перевод на английский романа «Подвиг», поездка в Америку на премьеру мюзикла Джея Лернера "Лолита, любовь моя" (который с треском провалился, оставив у Набокова неприятный осадок), работа над вторым изданием комментированного перевода "Евгения Онегина" и проч.

В ноябре 1972 г. в Нью-Йорке вышло первое издание романа; несколько месяцев спустя, по заведенному порядку, увидело свет его английское издание (London: Weidenfeld & Nicolson, 1973).

Как и все «послелолитные» книги Набокова, "Просвечивающие предметы" широко обсуждались в англоязычной прессе; хотя, если уж быть честным, сенсацией они явно не сделались, да и обсуждались уже без прежнего пыла, как «Ада» или "Бледный огонь". «Критические отзывы колеблются между безнадежным обожанием и бессильной ненавистью», — разочарованно отметил в своем дневнике Набоков после знакомства с первыми критическими ласточками, появившимися в американской прессе. Впрочем, многие «ласточки» скорее походили на кровожадных ястребов, способных если не растерзать, то уж, во всяком случае, изрядно потрепать свою жертву. Почин в этом кровожадном деле принадлежал рецензенту из газеты "Вашингтон пост": «Шестнадцатый роман Владимира Набокова — это небольшая по объему, холодная, замысловатая и удивительно непривлекательная книга. Хотя и в прошлом Набоков порой грешил раздражающими, призванными потешить его самого литературными эффектами и с чрезмерной сентиментальностью воспевал дореволюционную жизнь в России, он почти всегда был захватывающе интересным — дразнящим, капризным, но по-настоящему великолепным, — явным лидером среди претендентов на трон величайшего мастера современной английской прозы. <…> Только Набоков мог написать такой роман — компактный, но без излишней густоты, украшенный стилистическими кружевами и перекликающимися деталями, усеянный скрытыми аллюзиями и шутками, написанный как бы от лица всевластного повествователя. И все-таки ему не хватает je ne sais quoi[127] — лучших образцов сладостно-горькой jeux d’esprit[128] Набокова. Этот роман какой-то вымученный, вязкий, слишком плотно упакованный, немощный; запутанный и в то же время увечный. В нем нет прежнего наслаждения от слов, радующего глаз света, искрометного остроумия и яркого интеллекта (пусть порой и отдававшего нарциссизмом). В своих лучших вещах Набоков всегда был мрачным, едва ли не озлобленным писателем, но его новый роман о смерти, памяти и утратах получился каким-то банальным и вялым. Действие слишком часто тормозится благодаря своевольным авторским отступлениям и еще более властному, чем прежде, тону набоковского всеведения. Персонажи, среди которых нет ни одного приятного, забавного или хоть чем-либо замечательного, на удивление скучны; свойственная же Набокову снисходительность по отношению к персонажам (один из его старых трюков) вместо того, чтобы вызывать к ним сочувствие, делает их плоскими и серыми, словно они из картона. Из-за всех этих ингредиентов набоковская тема потерянной любви и ускользающего времени лишается привычного обаяния и силы воздействия» (Locks R. // Washington Post. 1972. November 12. P. 3).