Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.12 - Страница 26

Удалов больше не двигался. Он испугался, что его будут показывать, а это было унижение хуже смерти.

Тут Антонина принесла самовар. Сели пить чай.

– Ты сумку со стола убери, – сказала Антонина племяннице. – Не дело сумку на столе держать.

Ксения улыбнулась, но сумку убрала, поставила на пол, между туфель, чтобы кто случайно не задел, потому что очень любила своего Корнелия.

От толчка Корнелий пискнул: «Ой!»

– Все-таки, – сказала Ксения сладким голосом, чтобы заглушить крик мужа, а также навести разговор на нужную тему, – все-таки, будь моя воля, я бы мужиков далеко не отпускала. Ну, отработал, пришел домой, а дальше – никуда.

– Всю жизнь мучаюсь, – ответила Антонина в сердцах. – Всю жизнь.

– Это есть спесь и тщеславие, – рассудил дядя Геннадий. – Ты нам по маленькой не поставишь по случаю праздника?

– Молчи, – ответила Антонина. – В одиночестве пить – алкоголизм. Сам же читал в журнале «Здоровье».

– Если по маленькой – не алкоголизм, а удовольствие. Ведь и Ксения не откажется. Не откажешься, Ксюша?

Дядя Геннадий глядел на племянницу с надеждой.

– Не откажусь, – ответила Ксения. – И Корнелий не откажется.

Тут тетя Антонина не выдержала.

– Ксюша, ты здорова? – спросила она. – Если что, аспирину дам. Я же заметила, думаешь, глухая? Ты все твердишь – со мной Корнелий, рядом Корнелий. А мы-то видим, что нет его. Ты говори всю правду. Может, ушел совсем? Может, что случилось? Может, кого еще нашел?

– Ой нет, тетя Антонина. – Ксения так и лучилась удовольствием. – Только с мужем обращаться надо уметь. Вот ты всю жизнь прожила с дядей Геннадием, а он тебя избегает.

– Я бы от нее в Австралию убежал, к антиподам, – подтвердил Геннадий. – Может, еще завербуюсь на Сахалин.

– Молчи, – ответила Антонина. – Все равно выпить не дам.

Потом Антонина обернулась к племяннице и произнесла назидательно:

– Мужчину не удержишь. Мужчина – такое дикое животное, что требует свободы. Так что привыкай. К себе его не привяжешь и в сумку не положишь.

– Это точно, – сказал дядя Геннадий.

Наступил миг Ксенина торжества.

– Кто не положит, – проговорила она, – а кто и положит.

С этими словами она достала сумку из-под стола, поставила ее рядом с чашкой и сказала, расстегивая:

– Может, тетя, Корнелию чайку нальешь? А то он у меня не ужинавши.

Она извлекла из сумки сопротивляющегося нагого человечка и двумя пальцами поставила на стол.

– Вот он, мой ласковый…

Ласковый стоял согнувшись, стеснялся и готов был плакать.

– Господи, – всплеснула руками Антонина, – ты что же с мужем сделала, безобразница?

– Уменьшила его, – ответила Ксения, – до удобного размера, чтобы носить с собой и не расставаться в выходные дни. Добрые люди помогли, дали средство.

– Так нельзя, – сказал Геннадий. – Это уж слишком. Если вы, бабы, будете своих мужей приводить в такое состояние, это вам даром не пройдет.

– Не пройдет! – закричал комаром Удалов. – Я требую развода! При свидетелях!

– Не спеши, – остановила его рассудительная Антонина. – Ты у своих, не опасайся. Мы тут в семье все и уладим.

Потом она поглядела на Ксению с укоризной:

– Ну зачем ты так, Ксюша? Мужчине перед людьми стыдно. Ему на службу идти, а как он, такой жалкий, на службу пойдет? Кто его слушаться будет? А если его завтра в горсовет вызовут?

– Я требую развода! – настаивал Удалов. Он забыл о своей наготе и бегал между чашек, норовя прорваться к Ксении, а Ксения отодвигала его ложкой от края стола, чтобы не свалился.

– А ты помолчи, – сказала ему Антонина. – Прикрой стыд. Не маленький.

Удалов опомнился, метнулся к чайнику с заваркой, но укрыться за ним не смог, в полном отчаянии схватился за край пол-литровой банки с вареньем, подтянулся и перевалился внутрь.

– Не беспокойся, тетечка, – сказала Ксения, следя, чтобы Удалов не утонул. – Это только на выходные и на праздники. С понедельника он придет в состояние.

– Не одобряю. – Антонина многого не одобряла. И шумела Антонина не из любви к Удалову, не из жалости, а из боязни всякого новшества, пускай даже на первый взгляд новшества, удобного для женщин. – А ты вылезай, – строго сказала Антонина Удалову. – После тебя продукт придется выкидывать.

– А ты вынь меня, – пискнул Удалов. – Я же сам не вылезу.

Голосок у него стал слабенький, еле доносился из банки.

– Пчела! – закричал Удалов.

Пчела и в самом деле кружилась над ним, примериваясь. И спокойно могла бы закусать Удалова до смерти. Теперь ему многое грозило смертью.

Ксения вскочила, достала платок и стала гонять пчелу, а Антонина чем больше смотрела на это безобразие, тем больше сердилась, мрачнела и даже совсем замолкла, как пар в котле, прежде чем произойдет взрыв.

Чувствуя это и не желая терять времени понапрасну, дядя Геннадий тихонько встал из-за стола, подмигнул Удалову, к которому проникся сочувствием, на цыпочках отошел к буфету, открыл его и налил из графина себе в стакан, а Удалову в маленькую рюмочку, которая хоть и маленькая, а для Удалова была как ведро.

Прогнав пчелу, Ксения достала Удалова двумя пальцами из варенья и, налив в блюдце горячей заварки из чайника и подув в нее, чтобы не обжечь мужа, окунула в заварку Удалова. Тому было горячо, он сопротивлялся, а Ксения смывала с него сироп и приговаривала:

– Потерпи, цыпочка, потерпи, лапочка.

– Вот что, – взорвалась наконец тетя Антонина. – Я тебя, Ксения, сегодня не звала. Так что можешь идти домой. В милицию я на твое поведение, так и быть, жаловаться не буду, но матери твоей непременно сообщу. Дожили. С голым карликом заявилась. А ты, Геннадий, рюмки спрячь. Не время пить!

– Тоня, – произнес Геннадий миролюбиво, но стакан отставил и рюмку от Удалова отодвинул.

– Может, это в Париже так с мужьями поступают, но у себя мы этого не позволим. В крайнем случае в газету напишу. Там меня знают. А то сегодня я тебя, а завтра ты меня – человек человеку волк, да?

– Тетя Тоня, – пыталась возразить Ксения. – Я же для его блага. Чтобы муж не пил, не гулял, был при доме. Это же любовь!

Но Антонина подошла к Геннадию, вцепилась пятерней в его седые волосы, будто испугалась, как бы он и на самом деле не уменьшился, и ответила твердо:

– Я своего в обиду не дам. Пусть какой ни на есть паршивый да гулящий, но такой уж мне достался, и менять его не буду. Живи со своими штучками, как ты того желаешь, но нас уволь. И если ты еще раз посмеешь с этим уродом ко мне в дом прийти, с порога выгоню. Иди.

Тут Антонина еще раз взглянула на бывшего Удалова, потерявшего от унижений и мучений дар речи, и по ее щекам неожиданно покатились слезы.

Ксения поняла, что делать ей в этом доме больше нечего. Она быстро затолкала мужа в сумочку и, не допив чая, пошла к двери. Антонина ее провожать не стала, а, когда племянница ушла, повернулась к мужу и сказала сквозь слезы:

– Если выпить хочется, то выпей маленькую.

– Нет уж, спасибо, – отказался Геннадий, который тоже внутренне переживал эту тяжелую сцену.

Антонина уселась, подперла голову ладонью и думала, что счастье – это когда у тебя муж в настоящем размере, и опасалась немного, как бы старик сдуру не вздумал ее в сумку запихать, чтобы не ворчала. И дала себе слово сдерживаться и старика не пилить. И держала это слово два дня, не меньше.

Ксения шла домой не спеша, переживала разлад в семье, сумка раскачивалась в руке, и Удалова бросало из угла в угол. Он хватался за вату, стонал и пытался слизать с себя остатки вишневого варенья.

К приходу домой настроение Ксении немного улучшилось. Она поставила сумку на трельяж, между духами и пудрой, а сама улеглась спать. Решила, что завтра покажет Удалова подруге Римме, которая работала в женской парикмахерской и была большой модницей. И с этой мыслью Ксения счастливо заснула, закрыв дверь в соседнюю комнату, чтобы ночью Удалов криками и стонами не мешал ей спать. Ей снилось, как все женщины города ходят по улицам и носят в сумках, а то и водят на голубых ленточках своих мужчин.