Кингсблад, потомок королей - Страница 7

— Правильно. Пусть, для ровного счета, — сказал Нийл. — Всего хорошего, Белфрида. До свидания, мистер — э-э — Багдолл.

Он решительно шагнул вперед и протянул Борусу руку, словно от имени немногочисленного, но избранного общества. Последовало короткое состязание в силе, — стальная хватка Боруса против кулака Нийла, — потом Борус улыбнулся. Эта улыбка так понравилась Нийлу, что прошло полминуты, прежде чем он вспомнил о своем превосходстве белого человека и произнес с подчеркнутой любезностью, которая сама по себе есть оскорбление:

— Вы, может быть, посидите в кухне, мистер Багдолл, пока Белфрида уложит свои вещи.

— Да, благодарю вас, мистер Кингсблад. Да, я посижу в кухне, пока… пока мисс Грэй уложит свои вещи. — И исчез.

Вестл, наблюдавшая за сборами Белфриды, смеясь, вернулась в столовую.

— Вот черти, все-таки они нас посрамили!

— Как так? — спросили все.

— Я была просто в восторге, что с Белфридой покончено и она уезжает. С меня словно цепи свалились. И я решила подавить их своим великодушием — милостивая белая госпожа простила и не гневается. Я думала, они сядут в машину тихие, пристыженные (между прочим, какая у него машина! Мы даже и мечтать не можем о такой). Ничего подобного! Они укатили, крича во все горло: «Прощайте, дорогая!» Потому что, пока Белфрида наверху укладывала вещи, Борус перемыл всю посуду и самым аккуратным образом убрал ее в шкаф да еще оставил нам в кухне на столе подарок — четвертную бутыль шампанского! Господи, я до сих пор и не видала шампанского в четвертных бутылях, разве только на рекламных объявлениях.

— А какой мужчина! — восхищенно сказала Китти Сэйворд. — Как сложен, никогда не видела ничего подобного!

— Да, это мужчина, — рассеянно пробормотала Вестл.

Но Чарльз Сэйворд, добродушнейший из мужей, запротестовал:

— Вы что, забыли, что вы белые женщины? Увидели какого-то кабатчика, шарманщика, сводника, гангстера черномазого и растаяли обе. Честное слово, половина Америки сошла с ума — женская половина!

Теперь, когда Вестл сама готовила завтраки, они стали гораздо вкуснее, и всегда на столе была пепельница и утренний выпуск «Знамени фронтира». Время от времени Нийл пускался в пляс посреди кухни, напевая: «Опять все это наше!»

Только Бидди и Принц с упрямством, свойственным детям и животным, скучали по Белфриде, искали ее по всему дому, укоризненно смотрели на Нийла и Вестл, спрашивали, хотя и без слов: «Что вы сделали с нашим другом?»

Неделю спустя Вестл взяла новую прислугу — Шерли Пзорт, двоюродную сестру Нэнси Хавок.

Шерли с энтузиазмом готовилась разделить все радости наступающего рождества; она относилась к хозяевам даже теплее, чем им хотелось бы, и всегда звала Вестл «золотко». Это была типичная для того времени «финтифлюшка»: почти добродетельная молодая особа, ласковая и грациозная, как котенок, больше всего на свете любившая жевательную резинку и танцы.

С наступлением декабрьских холодов у Нийла начала побаливать раненая нога, и он все чаще думал о войне, о погибших товарищах, о прошлогоднем невеселом рождестве на госпитальной койке. Англичанки были заботливы и добры, но он тосковал о голосах Среднего Запада, о своей матери, Вестл и Бидди, о сестрах Китти и Джоан. Теперь они все снова вместе; это будет первое за три года рождество в кругу семьи.

Он думал о том, как повлияла на него война. Повлияла ли вообще?

Когда он лежал в госпитале, он был твердо уверен, что, вернувшись домой, все молодые солдаты объединятся, раз навсегда забьют вертящуюся дверь, на которой с одной стороны написано «республиканская партия», а с другой — «демократическая партия», и подадут свой голос за справедливость и процветание и за то, чтобы больше не было войн. Но, просидев шесть недель в банке и ничего за это время не услышав от банкиров, адвокатов и коммерсантов, кроме предсказаний, что этот субъект Рузвельт в 1950 году станет диктатором, он постепенно скатился к своей прежней вере в незыблемость многозначных цифр.

Но в последние дни его начали раздражать издевательские разговоры о «жидах», которые он часто слышал в теннисных клубах, Федеральном и Сильван-парк. Он думал:

«Вероятно, евреям так же неприятна кличка „жид“, как моим франко-канадским предкам неприятно было прозвище „лягушатники“. Мне нравился молодой лейтенант Розен, который подорвался на мине. Есть много евреев, которые ничем не отличаются от нас, — наверно, есть. Нужно мне усвоить либеральные взгляды, пока я еще молод, и потом уж держаться их всю жизнь, чтобы не попасть в подлецы, когда будешь уже пожилым и толстым и сделаешься директором этого банка — а может быть, и Первого Национального в Сент-Поле».

Размышлениям этим он предавался за своим столом, под мраморными сводами операционного зала Второго Национального Банка. Все утро ушло у него на дела по мелким ссудам; хлопотали о них преимущественно демобилизованные, желавшие открыть какую-нибудь торговлю, и Нийл старался сочетать благожелательность с осторожностью. Неверно, будто всякий банкир только и думает, как бы разорить все мелкие предприятия, принадлежащие отчаявшимся маленьким человечкам с больными дочерьми на руках. Не так уж легко заниматься банковским делом, когда вокруг тебя господствует нужда.

Перед ним лежала стопка тоненьких папок со сложнейшими финансовыми отчетами, но рядом с воспоминаниями о мечтах военных дней эти отчеты казались удивительно скучными. Он вздохнул, отложил сигарету и угрюмо покосился на изящную бронзовую табличку с надписью «Н.Кинсблад, Пом.Гл.Бухгалтера».

Когда в 1935 году он окончил Миннесотский университет, он думал заняться изучением медицины. Но летом он временно поступил рассыльным во Второй Национальный, а потом так и застрял под сводами этого уютного мавзолея; появилась Вестл, потом Бидди, и дверь захлопнулась, и он, в сущности, не жалел об этом. Он стал читать книги по банковскому делу; его повысили — сделали кассиром; он нравился клиенткам, любовавшимся его улыбкой и рыжей шевелюрой сквозь решетку, которой он не замечал. Директор Джон Уильямс Пратт отличал его за усердие, добродушие и честность, и в этом году, по возвращении из армии, он был произведен в помощники главного бухгалтера.

Мистер Пратт считал, что его молодым служащим полезно практиковаться во всех отраслях банковского дела, и Нийлу даже теперь приходилось отрываться от «привлечения вкладов» и деликатных переговоров со старыми клиентами, превысившими свой кредит, и проверять книги, подписывать кассовые чеки, учитывать фонды, а чтобы он не терял контакта с вкладчиками, Пратт каждый день заставлял его час-два просиживать у окошка кассы.

Главный бухгалтер, С.Эшиел Денвер, сосед по Сильван-парку, благоволил к нему не менее мистера Пратта.

В Гранд-Рипаблик насчитывалось восемь банков, из которых самым крупным был Национальный Банк «Блю Окс»: Нортон Трок — директор, Бун Хавок — председатель правления, Кертис Хавок — пустое место. Но мистер Пратт считал это учреждение, как и двенадцатиэтажную башню, в которой оно помещалось, грубо утилитарным. Зато во Втором Национальном (Первого не существовало) он видел воплощение истинных моргановских или тельсоновских традиций. Его двухэтажный мраморный храм с массивной бронзовой дверью, на углу Чиппева-авеню и Сибли-стрит, не имел помещений для сдачи внаем, и там не ютились разноплеменные массажисты и агенты по продаже сельскохозяйственных машин.

В операционном зале, под церковно-торжественными сводами, опиравшимися на мощные колонны зеленого итальянского мрамора, на безбрежной глади черного мраморного пола с вкрапленными в него квадратами и ромбиками гранита и розового кварца, в этой храмине, где не хватало только песнопений бухгалтерского клира, чтобы довершить атмосферу благолепия и платежеспособности, Нийл чувствовал себя лишь скромным служкою.

В сущности, он был просто школьником за партой в ряду других таких же парт.